— Парашютом? — быстро спросил Игнатьич.
— Нет. Парашют однажды меня здорово выручил. А то не издевался бы ты, Игнатьич, сейчас надо мной. Ой, да что ты меня так упаковываешь? Не продохнуть!
— Терпи, — бесстрастно сказал кислородчик и назидательно повторил: — С высотой шутки плохи. А ну как разгерметизация? Все, смерть! Помните — космонавты? Сразу все трое!.. Или Долгов, парашютист-испытатель. Мгновенно!.. А вы ведь каждый день там бываете! — Аргунов и Волобуев украдкой переглянулись, но от глаз старого мастера не скрылось ироническое выражение на их лицах, и он с обидой сказал: — Смеетесь над стариком? А того не разумеете: береженого бог бережет.
— Не обращай, Игнатьич, внимания на нас, непутевых, — примирительно сказал Андрей. — Вяжи, да покрепче, раз надо! — И повернул голову к Волобуеву: — А ты чего здесь?
— Пришел сообщить: тебя самолет заждался.
Аргунов даже передернулся весь.
— И ты молчал столько времени! Игнатьич, скоро? — Он нетерпеливо повел плечами.
— Сей момент, последний шнурок завязываю, — заторопился тот.
Сколько бы ни летал человек, сколько бы ни разглядывал землю с небес, ему никогда, наверное, не надоест это.
Каждый раз по-своему воспринимал пространство Андрей Аргунов. То, залитое половодьем красок, от нежно-голубых, подрумяненных у горизонта в предутренние часы, до фиолетовых к вечеру, оно казалось ему родным и понятным, то, нахмуренное тучами, зловещим и настораживающим. Оно было изменчиво, это бесконечное, бездонное, необъятное пространство.
Аргунов видел под собой крохотное расплывчатое пятно. Пятно было городом — огромным, шумным, окутанным дымом. В нем работали фабрики и заводы, лязгали трамваи, шептались листья, кричали новорожденные. Город жил своей обычной жизнью, и никому не было дела до одинокого самолета, забравшегося в самое преддверье космоса. А он, Аргунов, сидя в кабине, чувствовал себя немножко богом, взирающим на раскинувшийся под ним мир. Через полчаса он и сам превратится в обыкновенного грешника, а над ним, невидимый, будет кружить другой бог и, глотая осушающий гортань чистый кислород, мечтать о том, чтобы на земле после полетов освежиться кружкой резкого прохладного пива.
Испытатель развернулся, вывел двигатель на полные обороты и включил форсаж[7]. Машину будто подстегнуло, и она понеслась все быстрее и быстрее. Впрочем, о нарастании скорости здесь, в герметически закупоренной кабине с ее микроклиматом, можно было судить только по приборам. В непосредственной близости от земли все мелькало бы в бешеном движении, высота же скрадывала это ощущение.
Лениво наплывают тучки с подплавленными золотистыми краями, медленно перемещаются запутанные петли речушек, плешинки полей и белые, словно припудренные, островки далеких горных вершин. Горизонт размыт и бесконечен. А вот и синяя полоска прямо по курсу. Это водохранилище, на котором стоит родной город. С высоты оно — всего лишь осколок неба, до обидного малый и невзрачный.
Вздрогнули стрелки — преодолен звуковой барьер. Легкая дрожь сотрясает металлический корпус истребителя. Стрелка махметра приближается к заданной цифре, за пределы которой переходить пока запрещено. Главный принцип в испытаниях — от простого к сложному. Постепенно, шаг за шагом, завоевывать, осваивать самолет. Кто пытается это осуществить одним разом, тот может непоправимо ошибиться. Какие наилучшие данные покажет самолет? Сойдутся ли они с расчетными? Тут спешить нельзя.
На машине кое-какие узлы усилены, но тем не менее при разработке задания ведущий инженер по летным испытаниям предупредил:
— Андрей, если что…
— Ясно! — перебил Аргунов.
«Если что…» Он знал, что в самолете установлен заключенный в бронированный колпак самописец, четко фиксирующий на ленте и скорость, и высоту, и перегрузки, и работу двигателя, и работу самолетных систем. Знал и другое: о самых значительных и важных деталях полета никто не сможет рассказать лучше, убедительней, наглядней, чем сам летчик.
Самолет продолжало трясти как в лихорадке. Казалось, тонны наваливались на острое щучье тело истребителя, доискиваясь слабого места. Машина мчалась, разрывая плотную стену воздуха. Вот и заветная скорость. Стрелка прибора застыла у той цифры, достичь которую было ему поручено на земле.
Аргунов записал в наколенном планшете показания приборов и, выключив форсаж, стал плавно прибирать обороты. Машина неохотно замедляла свой сатанинский лет.
Теперь, когда основная часть программы успешно выполнена, он мог, пожалуй, позволить себе небольшое «лирическое отступление» — попилотировать: ведь после разгона максимальной скорости — занятие довольно однообразное — следует выполнить сложный пилотаж. Здесь уже раздолье эмоциям. И вдруг он вспомнил о своем обещании Ларисе.