– Это кто ж там не ведает, что я самим государем в православную веру обращен? – сделал я попытку оттянуть неизбежное, но язык логики, доказательств, фактов и аргументов бессилен перед толпой.
Я еще успел поднести руку ко лбу в качестве доказательства, но в этот момент сразу трое, обнажив сабли, рванулись ко мне.
– Дай послухать-то! – возмутился один из моих бродячих спецназовцев, но тут случилось непоправимое.
Ловко подставленная нога Лохмотыша помешала самому первому – им оказался неугомонный крепыш Аконит из холопов Голицына – взлететь наверх, но, поскользнувшись, тот неловко взмахнул саблей. Лохмотыш сумел увернуться, а вот стоящему рядом с ним человеку клинок угодил прямо по лицу.
Острием!
Кровь, истошный крик и безумный рев толпы.
И ведь видели, что я совершенно ни при чем, но в следующий момент, когда толпа с оскаленными рожами ринулась на приступ, убивать полезли именно меня.
Дальше рисковать нельзя. Еще несколько секунд – это я отчетливо успел прочесть на лице Лохмотыша, – и бродячий спецназ, откинув маски, личины, хари и как они тут еще называются, ринется в бой за своего воеводу.
Пятясь к двери, я еще успел увернуться от пары камней и скрылся в сенях, сразу проскользнув в одну из дверей, где стояли мои ратники.
– А чего ждем? – невозмутимо осведомился я у них – только паники сейчас не хватало – и негромко скомандовал: – Баррикада.
Первым вышел из ступора командир спецназа Вяха Засад, сразу принявшись распоряжаться. Далее подключился Кропот.
«Кажется, процесс пошел, – сделал я вывод, глядя на кипучую деятельность гвардейцев. – По крайней мере, за дверь в ближайшие полчаса можно не беспокоиться».
Мало того что она крепка сама по себе, так ее и тараном не взять – негде в сенях разогнаться. К тому же за считаные минуты навалили перед нею изрядно – теперь только бердышами, а это стрельцы, а они за нас... надеюсь.
Плохо было одно – уж очень большое здание. Коль лобовая атака не поможет, найдут лестницы и пойдут в обход. Пускай половины дома у нас уже нет, но и в оставшейся метров сорок, не меньше – попробуй защитить все окна, особенно с учетом того, что здание выстроено в виде четырехугольника, то есть имело в середине небольшой внутренний двор.
Одно радовало – поджечь наш этаж у атакующих не получится. Стены каменные, равно как под нами, так и над нами, но и тут имеется закавыка – есть еще и четвертый этаж, который, собственно, и предназначен для проживания Годуновых, а он обычный, то есть деревянный.
Была надежда, что из страха перед могущим перекинуться на соседние здания пламенем – пожаров на Москве боятся как огня, такой вот незамысловатый каламбур – им не взбредет в голову поджаривать нас в самом Кремле, но едва я успел успокоить себя этой мыслью, как сверху по лестнице опрометью слетел один из спецназовцев.
Этот не бродячий – из боевой пятерки. Глаза навыкате, но сдержался, не орал, не паниковал, докладывая негромко и склонившись к самому уху, чтоб раньше времени никого не напугать:
– Горим, княже. Наверху занялось. Наши тушат, но не поспеваем повсюду. Они, стервы, стрелами с горящей паклей садят, потому худо дело.
Все-таки решились поджечь.
И впрямь худо.
Можно сказать, совсем никуда не годится.
Вряд ли крепыш сам решился на такое – не иначе по указке хозяина, который очень хочет прикончить царевича, и это тоже никуда не годится – очевидно, Дмитрий совсем плох, если только не...
И тут я увидел спускающуюся царевну и – глаза. Снова ее, именно ее, ошибки не было, и все поплыло и закружилось.
Ой, ну как же не вовремя.
Я прислонился к каменной стене, пытаясь прийти в себя, но не в силах отвести взгляда от ее глаз, неотрывно смотревших на меня.
Странно, но из оцепенения меня вывела робкая улыбка, скользнувшая по ее губам в тот момент, когда Ксения увидела меня. Быстрая такая, почти неприметная. Появилась и тут же шмыг, исчезла.
В тот же миг изменились и ее глаза. Они, но уже не они.
Я облегченно вздохнул.
– Жив, княже, – вновь, но уже открыто улыбнулась она, встав передо мной.
Странно, вроде девочка далеко не худенькая. Можно сказать, пышно-статная, но до чего она сейчас казалась хрупкой и беззащитной, как воробышек, нахохлившийся на декабрьском морозе и испуганно ищущий, где бы ему укрыться.
– Что же это, Федор Константиныч, – горько спросила она меня, – когда ж покой-то придет? – И с тревогой: – Неужто все? Теперь, чего доброго, и вас всех из-за нас, горемышных, положат.