По книге, это путь и П., и В.
Итак, мы сейчас освежили в памяти четыре вида взаимоотношений, которые называют, не различая, «любовью»: любовь-игру, любовь по случаю, любовь-порабощение (взаимоубийство, страстная любовь) и собственно любовь. Более других поэты воспевают любовь-порабощение, по-видимому, во-первых, потому, что это их самое волнующее переживание в жизни, во-вторых, потому, что полученная психоэнергетическая травма требует к себе многословного внимания, а в-третьих, потому, что признанные поэты не смогли подняться выше собственного уровня развития, который и позволяет им быть популярными. Подвиг Толстого среди прочего заключается в том, что он, пусть не в жизни (его автобиографичный Лёвин рядом с Кити ощущает себя недостойным — вернейший признак предпочитания некрофилических дам), а только в творчестве, смог перешагнуть рамки общепринятого воспевания союзов типа Наташа—Анатоль и Пьер—Элен, а открыл перед своими читателями одним своим духом поиска удивительнейшую возможность догадаться о существовании чего-то большего, чем он сам оказался в силах описать. И нет ничего удивительного в том, что те писатели, которые в силу развития своей души не могли иначе писать о любви как о различных сочетаниях форм садомазохизма (скажем, Достоевский), признанной формой религиозности признаны, а Лев Николаевич Толстой за поиски любви высокой признанными от признанной государственной церкви отлучён.
Что же касается порочной любви, той самой, которая воспета поэтами как страстная, прекрасная и цветастая и таковою воспринимается прыщавыми и не очень прыщавыми девицами, которые никаких поэтов и не читали, то в развитии подобного рода любовей Л. Толстой выявил некоторые характерные закономерности. Это удивительно, потому что из личного жизненного опыта Л. Толстой про собственно любовь мог знать мало. Это и понятно: связи его до брака были порочны, а жене он хранил верность все 48 лет.
Своим творчеством Лев Толстой выявил среди прочего и следующую закономерность: если любовь-игра даже в высшем своём проявлении, началом которой и основанием служит Случай, может зарождаться как с участием, так и без какого бы то ни было участия людей, то истории же особо порочной любви (страстной) для женщины, и в особенности для девушки, непременно начинаются с участием другой женщины. Путь к пороку для женщины прокладывает не столько мужчина, сколько другая женщина. На уровне проповеди у Толстого иначе, но у художника — так. Причём во всех его романах. Для Наташи Ростовой подобной женщиной была признанная Элен, для Анны Карениной, матери 8-летнего сына, — мать Вронского, явно подавляющий индивид, а для 18-летней Кити женщин было даже две: только что вышедшая замуж как все графиня Нордстон и Китина мать. В своём чувстве ревности и неприязни к другой женщине, к той, которой сравнительно хорошо, пусть даже всего лишь по человеческим меркам, женщины не останавливаются ни перед чем, чтобы навредить. Их не останавливает даже материнское чувство. (Более того, можно говорить о том, что некрофильная «сваха» есть заместитель такой же матери, пусть по жизни и жухлой.) Желание навредить, как замечено, — характерное свойство всякой некрофильной женщины, яркой или жухлой, присуще практически всем, потому что число биофилок исчезающе мало. Ровно столько, сколько есть к ним их половинок.
В.: Да, было так хорошо идти по берегу Яузы и слушать про Анну Каренину, Кити, княжну Марью, Наташу…
П.: Разве слушать? Обсуждать! Я после таких обсуждений не успеваю записывать твои идеи.
В.: Да какое обсуждение? Моей роли — никакой. Я — это лишь отражение тебя.
П.: Не надо. Это я не успеваю за тобой идеи записывать. Вернее, дорабатывать до уровня словесного оформления. И ещё неизвестно, для кого полезней и приятней подобные обсуждения: для тебя или для меня! Да и вообще я тебе так благодарен…
В.: За что?
П.: За всё. За то, что ты существуешь. За то, что мы с тобой встретились. Ведь всё-таки это случилось после твоей молитвы. Хотя молился и я… Благодарен тебе за то, что стал так понимать Толстого. Так, как до встречи с тобой не мог и надеяться… Ведь если бы не рассмотрение тебя, если бы не было столь отчётливо сказано взять в руки Толстого, я бы ни за что не понял бы ни его, ни, главное, тебя… Да и самого себя тоже! Спасибо тебе…