Толстого в этот раз я тоже читал и с удивлением обнаружил, что он ещё и драматург. Ему, оказывается, писать пьесы даже нравилось: дескать, разговор действующих лиц льётся как бы сам собой — и «получается хорошо». Не все его пьесы, на мой взгляд, равно хороши, некоторые он даже похоронил в ящиках своего рабочего стола до времён посмертных полных собраний сочинений, но есть такие, которые попросту потрясают! Скажем, он описал Эдипов комплекс с противоположной стороны — с материнской. Оказывается, во времена Толстого матери убивали своих детей следующим образом: клали на новорождённого доску и сверху садились. Кости и череп с хрустом сминались — потом закапывали, часто в своём же погребе. Но самое отвратительное заключалось в том, что, прежде чем усесться, матери младенцев «крестили» — надевали нательный крещальный крестик и окропляли. Ведь убить некрещёного считалось — грех. Естественно, такую «неизящную» словесность запрещали: в те времена правды боялись точно так же, как и сейчас. Культ некрофилической матери охраняет любая иерархия.
Прочитать успел только два тома. Мало. А вообще-то Толстого можно по-настоящему читать только там, где он и писал — на просторе. Здесь самое место.
Читать хочется очень. Чем с большим числом подобных Сенеке авторов прощаешься, тем больше хочется в который раз перечитать тех, которые остаются — Библию, Елену Уайт, Толстого. А ещё хочется, наконец, разобраться с Платоном. А то мы с ним до конца отношения ещё не выяснили. Во-первых, читал не всё, во-вторых, довольно давно. Кстати, Платон — это в переводе с греческого «большой», «амбал». Да-да, то самое прозвище, которое было у меня, когда в сибирской тайге работал! Он ещё, как и я в молодости, был борцом — отсюда и прозвище. Есть вариант перевода — лоб широкий. Тоже подходит.
Тут тебе многие привет передают, в особенности тётя Зина. Просила тебе передать, чтобы сюда меня одного больше не отпускала: замучилась мне готовить.
Я её пару раз лечил. Раз полдня лежала без сил, поработали — поднялась как ясное солнышко.
Последние дни после того, как от редактирования голова отключалась, отдыхая, обучал Витю психокатарсису. Сидим, развалясь в креслах, — ну чем не античные философы! А позавчера он решился и провёл первый сеанс с сыном. Дениска, казалось бы, заболел тривиальной ангиной — но чего только не оказалось на горле у него наверчено! И тряпки, и проволока, и какой-то металл, который они долго резали автогеном. Хотя вирус он и есть вирус, состояние Дениски резко улучшилось. Так что этот городок не без благословения от нашего с тобой здесь пребывания.
Когда я тебе в последний раз звонил и сказал, что выезжаю в среду, я думал, что оставляю себе резервный день. Думал, редактировать закончу в понедельник, а во вторник — приятное перелистывание этой грандиозной по толщине рукописи. Ведь такое перелистывание с вылавливанием ошибок, ошибочек, неровностей и просто помарок — самое, верно говорю, приятное в писательстве. Но не получается. Сегодня не закончить. И в этот приезд остаюсь в писании без сладкого. А вот если бы ты была здесь, то я мог бы остаться ещё на день и насладиться.
Но ты не здесь. Пятый месяц уже пошёл после того телефонного сеанса с матерью, от которого наше блаженное до тех пор здесь существование прекратилось. С того-то её внушения всё рухнуло и покатилось. «Всё» — это я несколько преувеличил (по-женски), но ведь, согласись, мы же не вместе. С какой стороны ни посмотреть — ты вместо меня выбрала подавление. В первую очередь — матери, но ещё города и, может, ещё кого-нибудь. Все рационализации необходимости нашего отъезда в Москву — все не сбылись. Говорила: работа, зарплата — зарплату настолько резко урезали, что создаётся впечатление, что или хотят голодом уморить, или таким образом попросту выживают. Говорила: удобный график работы, сутки на работе отдыхаешь, трое — дома, не обременительно, — кончилось. Говорила: компьютерами можно пользоваться, чтобы делать набор книги, — как нарочно, все их разломали, придётся покупать свой. Говорила: нельзя ребёнка в другую школу переводить, дескать, привыкла — теперь, спасаясь от непрекращающихся выкрутасов мамаши, сама предлагаешь всем переселиться в каморку папы Карло, ребёнка, соответственно, — в другую школу. Говорила: маму, маму (!) нельзя оставлять — а мать с тобой даже не разговаривает.
И чему же мы из всего этого научились? Ты что, признала, что поступила неверно? Прошло больше четырёх месяцев, а ты только-только призналась, что не совсем правильно себя вела. Причём это прозвучало так, будто ты не раскаиваешься, а сожалеешь, что для достижения «своих», как тебе почему-то показалось, желаний просто выбрала неверный стиль. Это ли не болезненная зависимость от матери? Естественно, что на таком основании у нас ничего не получается — и не получится.