— Что, совсем плохо? Тяжело? Может, все-таки вызову скорую? — тормошит меня Гордеева.
— Да нормально всё. Просто устал, спать хочу.
— Можешь у меня остаться на ночь, я одна дома… — выпаливает она и тут же осекается, стремительно и густо краснея. А это очень редкое явление.
Я сразу оживаю.
— В смысле, я имела в виду, что есть место… Я могу постелить тебе у себя в комнате, а сама на мамину кровать лягу, так что… — поспешно объясняет она, а потом и вовсе замолкает, не договорив. И глаза отводит. А я, наоборот, на нее сейчас пристально смотрю, оторваться не могу.
И меня вдруг торкает, аж сердце начинает трепыхаться. Не оттого, что она там что-то стелить собралась, конечно, а оттого, что стоит совсем близко, обволакивая меня своим запахом. Оттого что мы будем всю ночь только вдвоем. И, главное, оттого что она смутилась.
Нет, главное, это то, что смутилась она из-за меня. Ведь Гордеева не из тех, кто чуть что — и в краску. Мне вообще сейчас кажется, что между нами что-то происходит… объяснить не могу, но чувствую, почти осязаю.
— Как-то двусмысленно прозвучало… — бормочет она.
— Угу, — улыбаюсь я разбитым ртом, прибалдевший. И как-то сразу становится пофиг и на ее дружка, и на саднящий бок, и на свой позор, и на Сонькину истерику, и вообще на всё разом. — Я так и подумать могу, что ты ко мне подкатываешь.
— Не надейся, Смолин, — смеется она и распахивает передо мной дверь: — Велкам!
51. Женя
— Проходи, разувайся, раздевайся, — приглашаю Смолина. — Сейчас тебе тапочки найду.
Вижу, как он корячится, пытаясь снять куртку, вижу, что ему это дается с трудом, что больно ему.
— Давай помогу? — предлагаю совершенно искренне. Ну просто смотреть невозможно, как он мучается.
Но Смолин, вскинув брови, запальчиво отвечает:
— Еще чего!
Он крепче сжимает челюсти и рывком скидывает куртку. А потом сразу приваливается к стене, словно ему надо отдышаться и в себя прийти. Бледный такой, на лбу крохотные бисеринки пота. Но зато сам…
Пару раз шумно выдохнув, он начинает осматриваться.
У нас с мамой, конечно, далеко не хоромы. И ремонт давным-давно не делался. Но как уж есть. Хорошо хоть я на днях, перед маминым возвращением из больницы, устроила генеральную уборку.
— Кстати, ты откуда так поздно? — интересуется Смолин.
— От мамы.
— Так ночь уже почти!
— Да, припозднилась, — соглашаюсь я. — Меня Арсений после уроков сильно задержал… готовились к олимпиаде.
Смолин кривится и едва слышным шепотом отпускает в адрес математика ругательство.
— В общем, освободилась поздно. Потом пока домой добралась… А мне обязательно надо было к маме. И так вчера не ездила. А реабилитационный центр очень далеко. Туда я еще нормально уехала, а обратно… в общем, долго не было автобуса.
— Опасно девушке так поздно одной ходить, — сообщает он назидательно.
— Может быть, и опасно, но из нас двоих битый ты.
— Все-таки, Гордеева, ты — чума и язва здешних мест, — вздохнув, выдает он цитату из басни Крылова. — Я вообще-то от чистого сердца хотел предложить подбросить тебя в следующий раз…
— Ну раз от чистого сердца, то можешь завтра утром подбросить, — наглею я. — Мне как раз опять туда надо.
— Не вопрос, — улыбается он.
— Идем в ванную, — зову я Смолина. — Тебе нужно кровь хотя бы смыть. Ну и почиститься не мешало бы.
Джинсы его и правда все в грязи, как и куртка.
— Капец, — оглядев себя, присвистывает он.
— Может, в стиральную машину вещи закинуть? — предлагаю ему.
— А у вас есть сушилка?
— Нет, но у нас есть горячие батареи.
На это он лишь усмехается.
— Ну что, стираем? — жду его ответ.
— А в чем ходить прикажешь?
— Минуту!
Я иду в свою комнату, которая когда-то была нашей общей с Игорем. В шифоньере на верхних полках еще остались его вещи. Всё чистое, отглаженное, любовно сложенное мамой в аккуратные стопки. Приставив стул, достаю футболку. А джинсы беру его же, Смолина, те самые, что он дал мне после той ужасной вечеринки у Меркуловой. Есть еще его толстовка, но я в ней, если честно, хожу иногда, неудобно давать не постиранную.
Выношу ему одежду. Он так и стоит в коридоре, подпирая стенку. Следит за мной внимательным взглядом.
— Вот, можешь переодеться.
Он хмурится и вещи в руки не берет.
— Чей шмот? — спрашивает как-то вдруг недружелюбно.