– Ничего она не учудит. Сидите спокойно и смирно.
Луна светит. Так ярко, хоть в мяч играй. Он срезал путь через подвесной мост. Ниже, под мостом, бродяги сгрудились у желто-красного костра. В полночь они прыгнут на скорый грузовой до Денвера, что в тридцати милях отсюда. Он поймал себя на том, что всматривается в лица, ища знакомые отцовские черты. Однако Бандини там сидеть не станет; искать отца нужно в Имперской Бильярдной или же у Рокко Сакконе в номере. Отец – член профсоюза. Тут околачиваться не будет.
В зале Имперской его тоже не оказалось.
Джим, бармен:
– Он ушел часа два назад с этим вопсом-каменщиком.
– Рокко Сакконе?
– Точно – симпатичный такой айтальяшка.
Рокко он нашел в номере – тот сидел у настольного радиоприемника, что стоял на подоконнике, жевал орешки и слушал джаз. У ног его была расстелена газета – ловить скорлупки. Артуро замер в дверях: мягкая тьма взгляда Рокко дала ему понять, что он здесь лишний. Отца же в комнате не было – даже следов его присутствия не виднелось.
– Где мой отец, Рокко?
– Откуда я знаю? Твой же папаша. Не мой.
Но Артуро, как все мальчишки, нутром чуял правду.
– Я думал, он тут с тобой живет.
– Он сам с собой живет.
Артуро сверился с инстинктом: вранье.
– Где он живет, Рокко? Рокко всплеснул руками.
– Не могу сказать. Я его больше не вижу. Еще раз вранье.
– Джим, бармен, сказал, что ты с ним сегодня вечером был.
Рокко вскочил и затряс кулаком:
– Этот Джим – сволочь брехливая! Шарит, вынюхивает повсюду, не в свои дела лезет. А папаша твой – мужик. Он знает, что ему делать.
Теперь Артуро понял.
– Рокко, – сказал он. – Ты знаешь такую женщину – Эффи Хильдегард?
Рокко вроде бы сильно удивился:
– Аффи Хильдегард? – Он обсмотрел весь потолок. – А кто она? А зачем тебе знать?
– Низачем.
Он уже был уверен. Рокко поскакал за ним по коридору, да еще и крикнул вслед с верхушки лестницы:
– Эй, пацан! Ты куда пошел?
– Домой.
– Это хорошо, – сказал Рокко. – Дом пацанам – самое место.
Ему здесь не место. Уже на полпути к дому Хильдегард он понял, что не посмеет встретиться с отцом. Он не имеет права здесь быть. Он вторгается, наглец. Как может он приказывать отцу вернуться домой? А если тот ответит: пошел вон отсюда? А именно это отец и скажет, это наверняка. Лучше повернуться и топать домой, поскольку сейчас он вступит в область вне всего его опыта. Там, наверху, с его отцом – другая женщина. В этом вся разница. Тут он кое-что вспомнил: однажды, когда он был младше, он уже ходил искать отца в бильярдной. Тот поднялся из-за стола и вышел за ним на улицу. А потом сомкнул пальцы у него на горле – не сильно, но красноречиво – и сказал: больше так никогда не делай.
Он боялся отца, боялся его до смерти. За всю свою жизнь трепку ему отец задавал лишь трижды. Только три раза, но свирепо, ужасно, незабываемо.
Нет уж, спасибо: что-то больше не хочется.
Он остановился в глубокой тени сосен, росших у круглой подъездной дорожки, там, где у ног его начиналась лужайка и тянулась до самого каменного особняка. За венецианскими шторами в двух передних окнах горел свет, но шторы хорошо делали свое дело. Весь этот особняк, такой ясный при свете луны и в отблесках белых гор, что громоздились на западе, такое красивое место, наполнили его гордостью за отца. Чего уж тут говорить: шикарно все это. Его отец – пес шелудивый и все такое, но сейчас сидит в этом доме, а это кое-что да значит. Не очень-то ты шелудив, если можешь в такое место заехать. Ну ты и парень, Папа. Мамму ты просто убиваешь, но ты великолепен. И я тоже великолепен. Потому что настанет день, и я сделаю то же самое, а ее будут звать Роза Пинелли.
Он на цыпочках прошел по гравию дорожки и ступил на раскисшую лужайку; он двигался к гаражу и саду за домом. Разбросанный повсюду плитняк, доски, ящики со штукатуркой и грохот для песка говорили, что тут работает его отец. Он подошел на цыпочках. То, что отец строил – чем бы оно ни было, – стояло черным бугром, накрытое соломой и брезентом, чтобы не заморозить раствор.
Неожиданно он почувствовал горькое разочарование. Может, отец его здесь вовсе не живет. Может, он просто-напросто обычный каменщик, уходит отсюда каждый вечер, а утром возвращается. Он приподнял край брезента. Какая-то каменная скамейка или что-то типа того – какая разница. Сплошное надувалово. Его отец не живет с самой богатой женщиной города. Черт, да он просто работает на нее. В отвращении он развернулся и зашагал к дороге, по самой середине дорожки – иллюзий больше не оставалось, и плевать он хотел на хруст и визг гравия под ногами.
Едва дойдя до сосен, он услышал щелчок задвижки. Немедленно растянувшись на подушке мокрой хвои, он увидел, как яркую ночь проткнул брус света, вырвавшийся из дверей особняка. Из дому вышел мужчина и остановился на самом краешке узкого крыльца; возле рта у него красным мраморным шариком пламенел кончик сигары. Это был Бандини. Он взглянул на небо и несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух. Артуро содрогнулся от восторга. Ё-ка-лэмэнэ, ну и вид у него! Ярко-красные тапочки для спальни, синяя пижама и красный халат с поясом и белыми кистями на концах. Епона мать, да он похож хоть на банкира Хелмера, хоть на самого Президента Рузвельта. На Короля Англии он похож. Елки-палки, что за мужик! Когда отец снова зашел внутрь и закрыл за собой дверь, Артуро от восторга обхватил землю руками и вгрызся в едкие сосновые иголки. Да только подумать – он еще пришел сюда, чтобы увести отца домой! Совсем ненормальный. Ни за что на свете никогда не потревожит он этой картины: его отец в великолепии своего нового мира. Матери придется пострадать; ему самому с братьями придется ходить голодными. Но оно того стоит. Ах, как чудесно выглядел отец! Он спешил вниз по склону, то и дело швыряя камешки в овраг, а ум его яро пожирал детали той сцены, которую он только что видел.
Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.
Артуро потряс мать за плечо.
– Я его видел, – сказал он.
Она открыла глаза и облизнула губы.
– Где он?
– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.
Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.
Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.
– Что он сказал? – прошептала она.
– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.
Она гордо расправила плечи.
– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.
– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.
– Х-ха! – выдохнула она.
– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.
– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.
Он так устал, что уснул, пока она говорила.
Глубокие дни, печальные дни.
Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил: