Приторно он ответил:
– Я не хочу моторной лодки, Папа. Если ты не хочешь, чтобы она у меня была, я ее не хочу, Папа.
Бандини кивнул жене с сознанием собственной правоты; вот как надо растить детей, сказал его кивок. Когда хочешь, чтобы ребенок что-то сделал, просто посмотри на него пристально; вот как надо воспитывать мальчишек. Артуро подобрал остатки яйца с тарелки и презрительно фыркнул про себя: Господи, ну и олух его старик! Знает он этого Федерико, Артуро не проведешь: он знает, какой Федерико маленький грязный жулик; эта фигня со сладеньким личиком его даже издали не обманет, и тут он неожиданно пожалел, что заехал в окно только головой Федерико, а не пихнул его целиком, и голову, и ноги, и все остальное в это окно.
– Когда я был мальчишкой, – начал Бандини. – Когда я был мальчишкой дома, в Старой Стране…
Федерико и Артуро немедленно вышли из-за стола. Они это старье уже слыхали. Они знали, что в десятитысячный раз он заведет им про то, как зарабатывал четыре цента в день, таская на горбу камни, когда был мальчишкой дома, в Старой Стране, таскал на горбу камни, когда был мальчишкой. Эта история завораживала Свево Бандини. То был просто сон, душивший и размывавший Хелмера-банкира, дыры в башмаках, дом, за который не уплачено, и детей, которых нужно кормить. Когда я был мальчишкой: сон. Течение лет, переход через океан, накопление ртов, которые надо питать, нагромождение одних хлопот на другие, одного года на другой – этим тоже можно было хвастаться, как прибавлением великого богатства. На него нельзя купить башмаки, но ведь оно все с ним оставалось. Когда я был мальчишкой… Мария, слушая историю в очередной раз, недоумевала, отчего он всегда ее так преподносит, постоянно считаясь с годами, старя самого себя.
Пришло письмо от Донны Тосканы, матери Марии. От Донны Тосканы с ее большим красным языком – но недостаточно большим, чтобы остановить поток злобной слюны при одной мысли о том, что ее дочь вышла за Свево Бандини. Мария вертела письмо в руках. Из-под клапана конверта, где огромный язык Донны промокнул его, густо выдавился клей. Марии Тоскане, Ореховая улица, дом 345, Роклин, Колорадо – поскольку Донна наотрез отказывалась называть свою дочь фамилией мужа. Тяжелые яростные каракули могли бы оказаться потеками крови из клюва раненого ястреба, почерк крестьянки, только что перерезавшей горло козлу. Мария не стала вскрывать письмо; она знала, что внутри.
С заднего двора вошел Бандини. В руках он нес тяжелую глыбу блестящего угля. Бросил ее в угольное ведерко за печью. Руки его испачкались черной пылью. Он нахмурился: носить уголь отвратительно – это женская работа. Раздраженно посмотрел на Марию. Та кивнула в сторону письма, прислоненного к битой солонке на желтой клеенке. Тяжелый почерк тещи извивался у него перед глазами крохотными змейками. Он ненавидел Донну Тоскану с такой яростью, что та переходила в ужас. Они сшибались как зверь и бестия, когда бы ни сталкивались. Ему было приятно схватить это письмо своими почерневшими заскорузлыми ручищами. Какой восторг – разодрать конверт, наплевав на послание внутри. Прежде чем прочесть написанное, он поднял пронзительный взгляд на жену, чтобы еще раз дать ей понять, насколько глубоко ненавидит эту женщину, давшую ей жизнь. Марии ничего не оставалось делать: то была не ее ссора, все свое замужество она игнорировала ее, да и сейчас бы просто выбросила письмо, не запрети ей Бандини даже вскрывать письма матери. От них он получал какое-то порочное наслаждение, что довольно-таки ужасало Марию; в этом было что-то черное и кошмарное – как заглядывать под влажный валун. Болезненное наслаждение мученика, человека, испытывавшего почти экзотическую радость от бичевания тещи, которая упивалась его страданиями теперь, когда для него наступили черные дни. Любил их Бандини, эти гонения, ибо они его подстегивали к пьянству. Он редко допивался до положения риз, поскольку от выпивки ему становилось худо, но письмо от Донны Тосканы производило на него ослепляющее действие. Оно давало ему повод, предписывавший забвение, ибо только выпимши он мог ненавидеть свою тещу чуть ли не до истерики – и забывал, забывал о своем доме, что оставался неоплаченным, о счетах, о давящем однообразии женитьбы. Это означало побег: день, два дня, неделю гипноза – а Мария припоминала периоды, когда он пьянствовал и по две недели. Письма Донны от него спрятать было невозможно. Приходили они редко, но означали только одно: Донна проведет с ними день. Если она приезжала, а Бандини письма не видел, он знал, что жена его спрятала. Последний раз, когда она так сделала, Свево вышел из себя и отметелил Артуро почем зря за то, что тот пересыпал соли в макароны, – бессмысленное правонарушение, в обычных обстоятельствах, разумеется, этого бы никто и не заметил. Но письмо было сокрыто, и кто-то должен был за это пострадать. Это, последнее, датировалось вчерашним днем, 8-м декабря, праздником Непорочного Зачатия. Пока Бандини читал, плоть у него на лице белела, а кровь исчезала, точно песок глотал прилив. Письмо гласило:
Моя дорогая Мария!
Сегодня – достославный праздничный день нашей Благословенной Матери, и я иду в Церковь молиться за тебя в твоем мучении. Мое сердце рвется к тебе и к бедным детям, и так проклятым трагическим обстоятельством, в котором вы живете. Я попросила Благословенную Матерь нашу смилостивиться над тобой и принести счастье тем малюткам, которые не заслуживают своей судьбины. Я буду в Роклине днем в Воскресение и уеду на восьмичасовом автобусе. Вся моя любовь и сочувствие тебе и детям.
Донна Тоскана.
Не глядя на жену, Бандини положил письмо и начал грызть уже изъеденный ноготь большого пальца. При этом пальцами он пощипывал нижнюю губу. Ярость его начиналась откуда-то изнутри. Мария чувствовала, как она поднимается из углов комнаты, от стен и пола, запах ее проносился вихрем совершенно вне ее. Только чтобы отвлечься, она оправила кофточку и слабо произнесла:
– Ну, Свево…
Он встал, потрепал ее подбородок, губы его гадко кривились, показывая, что нежность его неискренняя, и вышел из комнаты.
– О Мари! – запел он без музыки в голосе – одна лишь ненависть выталкивала лирическую песню любви из горла. – О Мари. О Мари! Quanto sonna perdato per tе! Fa me dor me! Fa me dor me! О Мари, О Мари! Сколько сна потеряно из-за тебя! Подари мне сон, дорогая моя Мари!
Его не остановишь. Она слушала, как его тонкие подошвы испещряют пол, точно на печку плюют капельками воды. Она услышала шелест его заплатанного и зашитого пальто, когда он швырнул его на себя. Затем на мгновение – тишина, чиркнула спичка, и она поняла, что он закурил сигару. Ярость его для нее чересчур велика. Вмешаться – значит подбить его на то, чтобы он ее ударил. Когда его шаги приблизились к парадной двери, она затаила дыхание: одна панель в двери стеклянная. Но нет – закрыл ее за собою тихо и ушел. Через некоторое время встретится со своим другом Рокко Сакконе, камнерезом, единственным человеком, которого она по-настоящему ненавидит. Рокко Сакконе, друг детства Свево Бандини, любитель виски и холостяк, пытавшийся предотвратить женитьбу Бандини; Рокко Сакконе, носивший круглый год белые фланелевые штаны и отвратительно хваставший, как субботними вечерами соблазняет замужних американок на вечерах Старомодных Танцев в Зале Случайных Знакомых. Свево можно доверять. Он сейчас отправит свои мозги плавать по морю виски, но ей не изменит. Она это знала. А она сама? С тяжким вздохом она кинулась на стул у стола и зарылась лицом в ладони.
2
В кабинете восьмого класса школы Св. Катерины пробило без четверти три. Сестра Мария-Селия пребывала в опасном настроении: ее стеклянный глаз болел в своей глазнице. Левое веко не переставало дергаться, совсем вышло из-под контроля. Двадцать восьмиклассников, одиннадцать мальчиков и девять девочек, наблюдали за дергавшимся веком. Без четверти три: еще пятнадцать минут, и все. Нелли Дойль в тоненьком платьице, зажатом сзади ягодицами, наизусть перечисляла экономические преимущества хлопкоочистительной машины Эли Уитни, а два пацана, сидевшие сзади, Джим Лэйси и Эдди Хольм, хохотали, как ненормальные, только не вслух, над платьем, зажатым ягодицами Нелли. Им твердили неоднократно: если веко над стеклянным глазом Старой Селии начинает прыгать – атас, но Дойль перед ними – уржаться легче!