– Сестра, – сказал он, – а хотите, я доски вымою?
– Мы за это платим специальному человеку, – ответила она. – Или, точнее, должна признаться, переплачиваем.
– Сестра, – сказал он, – а вам бейсбол нравится?
– Моя игра – футбол, – ответила сестра. – Бейсбол я терпеть не могу. Мне от него скучно.
– Это потому, что вы не улавливаете тонкой стороны игры.
– Тихо, Бандини, – сказала она. – Будь так добр.
Он поменял позу, оперся подбородком на руки и стал пристально за ней наблюдать. Левое веко дергалось беспрерывно. Интересно, как она заработала себе стеклянный глаз? Он всегда подозревал, что кто-то заехал ей в глаз бейсбольным мячом; теперь же он был почти в этом уверен. Она приехала в школу Св. Катерины из Форт-Доджа, Айова. Интересно, как играют в бейсбол в Айове и много ли там итальянцев?
– Как твоя мать? – спросила она.
– Почем я знаю? Шикарно, должно быть.
Она подняла голову от тетрадок и впервые на него взглянула:
– Что ты хочешь сказать – должно быть? Ты что, не знаешь? Твоя мать – милейший человек, прекрасный человек. У нее душа ангела.
Насколько ему известно, они с братьями – единственные бесплатные ученики в этой католической школе. Обучение стоило всего два доллара в месяц на каждого ребенка, но это означало шесть долларов в месяц на всех, и деньги никогда не выплачивались. Такое отличие от остальных терзало его: другие платят, а он нет. Время от времени мать засовывала доллар или два в конверт и просила Артуро отнести их сестре-настоятельнице, на счет. Этого он еще больше терпеть не мог. Всегда яростно отказывался. Август между тем не возражал и всегда доставлял редкие конвертики; на самом деле он даже с нетерпением ждал такой возможности. За это он Августа ненавидел – что подчеркивает их бедность, что готов напомнить монахиням: Бандини – люди бедные. Все равно он никогда не хотел в сестринскую школу. Единственное, что его с ней примиряло, – бейсбол. Когда сестра Селия сказала, что у его матери – прекрасная душа, он понял: она имела в виду, что та храбра, чтобы жертвовать и отказывать себе ради этих маленьких конвертиков. Он же не видел в этом никакой храбрости. Ужасно, ненавистно – это отличало его и братьев от остальных. Почему, он точно не знал, но ощущение оставалось: в его глазах они действительно отличались от других. Это как-то совпадало со всем прочим: с веснушками, с нестрижеными патлами, с заплатой на колене и с тем, что он итальянец.
– Твой отец ходит к Мессе по воскресеньям, Артуро?
– Еще бы, – ответил он.
Слова застряли у него в горле. Зачем понадобилось врать? Его отец ходил к Мессе только утром на Рождество да иногда в воскресенье на Пасху. Ври, не ври, но ему нравилось, что отец презирает Мессу. Он не знал почему, но нравилось. Он вспомнил отцовский довод. Свево как-то сказал: если Бог – во всем, зачем я должен ходить в церковь по воскресеньям? Почему я не могу сходить в Имперскую Бильярдную? Разве Бога там нет? Его мать всегда содрогалась в ужасе от такой теологии, а он помнил, насколько жалок был ее ответ – тот же самый, что он выучил по Катехизису много лет назад. Это наша христианская обязанность, говорилось в Катехизисе. Что же касается его самого, то иногда он к Мессе ходил, а иногда нет. Когда он сачковал, на него наваливался сильный страх, он мучился и боялся, пока не скидывал грех с души на Исповеди.
В половине пятого сестра Селия закончила проверять тетради. Он устало сидел за партой, изможденный и изметеленный собственным нетерпением что-нибудь сделать – что угодно. В комнате почти стемнело. Луна, спотыкаясь, вывалилась из унылого неба на востоке – она бы стала белой луной, если б вырвалась на свободу. Комната в полумраке нагоняла на него тоску. В такую комнату лишь монахиням и входить в тихих толстых башмаках. Пустые парты грустно рассказывали об ушедших детях, а его собственная, казалось, им сочувствовала и с интимной теплотой советовала ему: иди домой, я тут побуду одна с остальными. Поцарапанная и разрисованная его инициалами, вымазанная и заляпанная чернилами, парта устала от него так же, как и он от нее. Теперь они чуть ли не ненавидели друг друга, однако переносили соседство очень терпеливо.
Сестра Селия встала, собирая тетради.
– В пять можешь идти, – сказала она. – Но при одном условии…
Летаргия его поглотила всякое любопытство, что же это еще за условие. Растянувшись на лавке, оплетя ногами парту перед собой, он лишь мог тушиться в собственном отвращении.
– Я хочу, чтобы ты ушел отсюда в пять часов, сходил в церковь и попросил Деву Марию благословить твою мать и дать ей все счастье, которого она заслуживает… бедняжка.
С этим она вышла. Бедняжка. Его мать – и бедняжка. Слова ее отозвались в нем таким отчаяньем, что выступили слезы. Везде одно и то же, всегда его мать – бедняжка, вечно бедненькая, всегда, это слово постоянно в нем и вокруг него, и внезапно он не выдержал в этой темной комнате и заплакал, всхлипами выдавливая из себя это слово, плакал и давился, не из-за этого, не по ней, не по матери, а по Свево Бандини, по отцу, по этому взгляду своего отца, по его корявым рукам, по его инструментам каменщика, по стенам, которые строил его отец, по ступеням, карнизам, зольникам и соборам, все они так прекрасны, поэтому своему чувству, когда отец пел об Италии, об итальянском небе, о Неаполитанском заливе.
Без четверти пять его страдания исчерпали себя. Почти весь класс погрузился в темноту. Он вытер нос рукавом и почувствовал, как в сердце его поднимается удовлетворение, хорошее ощущение, покой, сведший на нет последние четверть часа. Ему хотелось зажечь свет, но на другой стороне пустыря стоял дом Розы, и школьные окна были видны с ее заднего крыльца. Она может заметить, что горит свет, а это напомнит ей, что он до сих пор сидит в школе.
Роза, его девчонка. Терпеть его не может, но она – его девчонка. Она знает, что он ее любит? Ведь поэтому она его ненавидит, правда? Видно ли ей, какие таинственные вещи происходят у него внутри, и потому она смеется над ним? Он подошел к окну и увидел свет на кухне у Розы. Где-то в этом свете Роза ходит и дышит. Может, делает сейчас уроки, поскольку она очень прилежна и получает лучшие оценки в классе.
Отвернувшись от окна, он подошел к ее парте. Не похожа на остальные: чище, более девчоночья, поверхность ярче и отполированнее. Он посидел на ее месте, и это привело его в восторг. Его руки ощупывали дерево парты, полочку, где она держит учебники. Пальцы наткнулись на карандаш. Он внимательно его осмотрел: нашел слабые отпечатки Розиных зубов. Поцеловал его. Поцеловал учебники, которые нашел в парте, все до одного, аккуратно обернутые белой клеенкой, пахшей чистотой.
В пять часов, пошатываясь от любви и от Розы, Розы, лишь это имя стекало с его губ, он спустился по лестнице и вышел в зимний вечер. Церковь Св. Катерины стояла прямо перед школой. Роза, я люблю тебя!
В каком-то трансе он прошел во мраке, окутавшем центральный проход, святая вода все еще холодила кончики пальцев и лоб, шаги отдавались эхом на хорах, запах курений, запах тысяч похорон и тысяч крещений, сладкий аромат смерти и терпкий аромат живых мешались в его ноздрях, приглушенное аханье горевших свечей, отзвуки его самого, шедшего на цыпочках все дальше и дальше по главному приделу, и в его сердце – Роза.
Он опустился на колени перед распятием и попробовал помолиться, как ему велели, но разум мерцал и плыл в грезах о ее имени, и как-то сразу он осознал, что совершает грех, великий и кошмарный грех здесь, перед Святыми Дарами, ибо думает о Розе зло, думает так, как запрещает Катехизис. Он плотно зажмурил глаза и постарался вымарать зло, но оно возвращалось все сильнее и сильнее, и разум его теперь мусолил сцену ни с чем не сравнимой греховности, то, о чем он прежде в жизни и помыслить не мог, и он ахнул, не только ужаснувшись собственной душе перед ликом Господним, но и поразившись экстазу этой новой мысли. Невыносимо. Он за такое точно умрет: Господь поразит его насмерть моментально. Он поднялся, перекрестился и бросился наутек из церкви в ужасе, а грешная мысль гналась за ним, будто на крыльях. Только оказавшись на мерзлой улице, он удивился, как ему удалось выбраться оттуда живым, ибо длинному проходу, по которому он бежал и по которому провозили столько мертвых, конца, казалось, не будет. Ни следа зла тем не менее не осталось у него в уме, лишь только он выскочил на улицу и увидел первые вечерние звезды. Для зла слишком холодно. Через минуту он весь уже дрожал, несмотря на три свитера, потому что ни куртки, ни перчаток у него не было; чтобы согреться, приходилось хлопать себя по бокам. Ему хотелось пройти мимо дома Розы, хоть и пришлось бы сделать крюк в лишний квартал. Вокруг домика Пинелли росли тополя, укрывая его ярдах в тридцати от тротуара. Жалюзи на двух передних окнах опущены. Стоя на парадной дорожке, скрестив руки и засунув ладони под мышки, чтобы не мерзли, Артуро искал глазами хоть признак Розы, хоть силуэт, когда она пройдет мимо окна. Он притопывал ногами, изо рта вырывались белые облака. Розы нет. Затем на глубоком снегу чуть в стороне от дорожки он заметил маленький отпечаток девичьей ноги и наклонился совсем низко – рассмотреть получше: кто может оказаться еще, кроме Розы, на этом дворе? Замерзшими пальцами он схватил снег вокруг следа, загреб его обеими руками и унес с собой по улице…