— Леди Люсия, я не могу выразить, насколько соболезную вашей утрате. Этого не передать словами. Но боюсь, Имоджен должна сегодня же вечером уехать домой. Я знаю, вам будет не хватать друг друга, но ведь вы могли бы навещать...
— Это несправедливо! — кричит Люсия, сжимая руки в кулаки. — Наш дедушка живет здесь, я живу здесь. Как вы можете просто увезти её и оставить меня одну, без родителей, а теперь ещё и без сестры? Это несправедливо, правда, Имоджен?
— Куда ты ходила в ночь пожара? — вдруг выпаливаю я. — Где ты была?
Люсия шарахается, словно от удара. Себастьян бросает мне умоляющий взгляд.
— Джинни…
Но я не хочу слышать его голос; не хочу, чтобы он разуверил меня в единственном чувстве, за которое я держусь. Гнев.
— Я… я… мне было так жарко, что я вышла подышать воздухом, – бормочет Люсия, — разве это преступление?
— Ты видела, как начался пожар? Никто другой не видел, — я складываю руки на груди, — только ты слонялась вокруг среди ночи, а значит, точно что-то знаешь.
— Это ты мне говоришь? — парирует Люсия. — Да слышать это от тебя просто смешно.
— Ты на что намекаешь?
— Я видела, на что ты способна, — фыркает она, — откуда нам знать, что пожар случился не по твоей милости?
Эти слова звучат как пощечина. Отпрянув назад, я яростно мотаю головой. Нет, нет, это не могло случиться по моей вине... или могло?
Но тут между нами встревает Кэрол.
— Довольно, девочки. Вы сами не понимаете, что говорите. Вам больно, и неудивительно, что вы срываетесь друг на друге. Но запомните, этот был просто... несчастный случай. Здесь нет ничьей вины.
Затянувшееся молчание прерывает грустный голос Себастьяна:
— Значит... ты действительно уезжаешь, Джинни?
Я киваю.
— Знаю, после всего произошедшего это трудно понять, но в Нью-Йорке вся её жизнь, — пытается объяснить Кэрол, — поэтому её родители и выбрали нас опекунами. Они не хотели бы срывать её с насиженного места. Это для вас Англия родной дом, но не для Имоджен.
— Вам и без меня не будет скучно, — говорю я Себастьяну срывающимся голосом, — друг с другом.
А затем резко разворачиваюсь и ухожу, оставляя Кэрол и Кита разбираться с возмущённой Люсией.
Понурив голову, я спускаюсь с холма в сторону поместья. И даже не замечаю, что за мной кто-то идет, пока на плечо не ложится рука.
— То, что ты сказала, не правда.
Услышав голос Себастьяна, я поворачиваюсь и с замиранием сердца заглядываю ему в глаза.
— Что не правда?
— Что я не буду скучать. Потому что я буду. Я буду скучать каждое лето и по праздникам, на которые ты не приедешь, — говорит он, со всей серьёзностью глядя на меня, — я буду скучать каждый раз, когда увижу колокольчик или что-либо другое, напоминающее о моей подруге Джинни Рокфорд.
Глаза наливаются жгучими слезами. Ему не понять, насколько эти слова важны для меня; как они все упрощают и одновременно усложняют. Но до того как я успеваю ответить, Себастьян наклоняется и касается губами моей щеки. Тяжело дыша, я с трепетом подношу ладонь к лицу. После всего пережитого ничто уже не сможет сделать меня счастливой, но этот поцелуй, пусть даже дружеский, дарит мне мгновение настоящей радости.
— До свидания, Джинни, — говорит он нежно, — до встречи.
— До свидания, — вторю я, не отнимая ладони от пылающей щеки, и лишь когда он, возвращаясь к Люсии, отходит на почтительное расстояние, шёпотом добавляю, — я не забуду тебя никогда.
Я просыпаюсь с мерзким чувством, которое преследует меня при каждом воспоминании о том последнем разговоре с Люсией и Себастьяном. Ещё долгое время даже думать о Люсии было мучительно больно. Её имя и её лицо были для меня неразрывно связанными с ужасами пожара, и по непонятной причине я винила во всём её… я винила нас. И пережить это я могла лишь одним способом — притворившись, что предыдущие годы за меня прожил кто-то другой, что моя настоящая жизнь началась в десять лет в семье Марино.
Это не самая смелая позиция, знаю. И я не могу отделаться от мысли, что родители были бы огорчены и разочарованы, что я не чту их память должным образом. Будь я сильнее, я могла бы свободно говорить о них и чествовать их жизни, а не держать чувства глубоко в себе. Но когда я пытаюсь, когда вспоминаю тепло маминых рук и любящую папину улыбку, предназначенную только мне, в памяти помимо воли всплывают ужасные картины пожара. Люсия, ведущая меня к месту трагедии, мамина безжизненная рука... и я не могу... не могу ни думать о них, ни скучать. Поэтому я избегаю любых обсуждений с Марино моей семьи, и любых тем, даже отдалённо затрагивающих произошедшее в Уикершеме. Всё сводиться к их именам, фотографиям и унылой речи об обстоятельствах смерти, которую я машинально повторяю, когда новые любопытные знакомые спрашивают о моей фамилии. Намного легче притвориться, что у меня никогда не было другой жизни... и тем не менее меня не покидает чувство вины.
У взросления есть побочный эффект — многое начинает видеться в другом свете. И теперь, оставаясь наедине с собой, я, по правде говоря, уже раскаиваюсь и в том, что отвернулась от кузины, и в том, что отвергала все дедушкины приглашения посетить Рокфорд. Но с другой стороны, как оказалось, Люсия не очень-то во мне и нуждается.
В четырнадцать лет Марино разрешили мне завести страничку в Facebook, и я, не сдержав любопытства, сразу же отыскала Люсию. К шестнадцати годам она изменилась до неузнаваемости, но стала настоящей красавицей, как я и предполагала. А с одного из фото на меня смотрели до боли знакомые глаза Себастьяна. Он вместе с Люсией улыбался в камеру и был настолько красив, что я сразу же захлопнула крышку ноутбука и поклялась никогда больше их не искать. Но я не теряла надежды, что однажды они найдут меня в Facebook, и мы снова подружимся как ни в чем не бывало. Разумеется, этого не произошло. Не зря я сказала тогда Себастьяну, что он не будет по мне скучать.
Раздумья прерывает звонок в дверь. Я вздыхаю, сползаю с кровати и, потягиваясь, выхожу в коридор. Из кухни появляется заспанная Кэрол с чашкой кофе и, увидев меня, останавливается, удивлённо моргая.
— Доброе утро, солнышко. Что-то случилось? Ты могла бы поваляться ещё часок-другой.
— Всё нормально. Мне просто не спится. Вы тоже слышали звонок в дверь? Кого это принесло в такую рань?
— С вахты доложили, что к нам поднимается курьер, — отвечает Кэрол, — кто бы мог подумать, что служба доставки работает с шести утра?
Она открывает дверь. На пороге стоит щупленький паренёк лет двадцати с большим конвертом в руках. Учтиво кивнув, он протягивает его Кэрол.
— Доброе утро, мэм. У меня посылка для леди Имоджен Рокфорд.
— Это... это я! — вырывается у меня. — Только я не леди.
— Она несовершеннолетняя, — Кэрол торопливо хватает письмо, — я распишусь за неё.
Черканув подпись и пробормотав еле слышное: "до свидания", она захлопывает дверь.
— Можно взглянуть? — я протягиваю руку за конвертом, но, к моему удивлению, Кэрол не спешит мне его отдавать.
— Пускай сначала взглянет отец. Возможно, это связано с его...
— Да мне плевать на всяких обозлённых юристов. Эта посылка адресована мне, и значит, я должна её вскрыть, — огрызаюсь я возмущённо.
Я приглядываюсь к конверту, зажатому в руках у Кэрол. И сердце буквально выпрыгивает из груди — между её пальцами мне удается разобрать обратный адрес.
Мистер Гарри Морган
Поместье Рокфорд
Уикершем, Оксфордшир, Великобритания
— Это из дома моего дедушки, — говорю я едва слышно, — я не получала от него вестей... целую вечность.
Побледневшая Кэрол переводит взгляд с меня на конверт.
— Извини, конечно, но сначала на него должен взглянуть твой отец. И вечером за ужином мы всё обсудим.
— Но...
— Никаких "но", Имоджен. Поговорим об этом вечером, — бескомпромиссно заявляет она.