Скэнлон улыбнулся.
— Значит, телефонное право еще не ушло в прошлое, — сказал он.
— Да. Работая там, я совершила еще одну глупость: безумно влюбилась в женатого коллегу. Этот романчик длился чуть больше года, пока, наконец, любимый не заявил, что никогда не сможет оставить жену. И даже имел наглость добавить, что я достойна гораздо большего, чем эта паршивая мелкая интрижка. — Она снова вытерла глаза. — Этот подонок вообще не понял, что у меня и в мыслях не было уводить его от драгоценной супруги. — Джейн тяжко вздохнула. — Я действительно возненавидела эту работу — тоскливый склеп, полный дураков, облаченных в черные «тройки», чопорные платья, строгие туфли и кофточки с высоким воротом. Я уходила с работы с головной болью. Только через полтора года, вконец измотанная, я поняла, что живу лишь ради того, чтобы добиться любви и одобрения родителей. А поняв, решила, что пора взрослеть и начинать вести самостоятельную жизнь. Родители были, мягко говоря, разочарованы, когда я заявила, что трудовое право нагоняет на меня тоску, и получила место в окружной прокуратуре. «Но, Джейн, дорогая, — сказала мама, — уголовное право — это же так непрестижно».
Они засмеялись.
— Не знаю, Скэнлон, возможно, я до сих пор добиваюсь их одобрения… Но зато мне доподлинно известно, что я люблю свою работу и чертовски удачлива на этом поприще. Очень приятное чувство, сэр.
Он поднял голыш, провел по нему пальцем и метнул в волну.
— Вы сейчас с кем-нибудь встречаетесь?
— У меня давно никого не было. Мне нужен сильный человек, Тони, человек, который не ищет во мне замену своей маме. Но, к сожалению, таких поблизости нет. — Она взглянула на него. — Ну что ж, Скэнлон, теперь ваша очередь. Какие тайны есть в вашей жизни?
Полицейским трудно говорить о себе, допустить в свой мир другого человека. Служба превращает их в затворников. Но Скэнлон мало-помалу превозмог себя и рассказал ей о своей жизни. Он описывал букмекеров с Плэзэнт-авеню, в серебристо-серых шляпах с широкими полями, отутюженных брюках и остроносых туфлях. Рассказал, как они стоят на углу, заложив руки за спину, готовые тотчас выбросить свою дневную выручку, если поблизости появится легавый в цивильном платье. Описал резкие незнакомые запахи, которыми полон магазин сыров мистера Де Вито, поделился рецептом приготовления пиццы на чистом оливковом масле. Скэнлоны жили в четырехкомнатной квартире над мужской парикмахерской. Он был единственным ребенком, и его комната располагалась рядом со спальней родителей. Его отец, громадный ирландец, пьяница, служил сержантом в нью-йоркской полиции. Запинаясь и надолго умолкая, Скэнлон попробовал описать скандалы, которые устраивал в доме пьяный папаша, оскорбляя и избивая мать. С невозмутимым лицом он вспоминал, как просыпался ночами, заслышав отца: шатаясь и горланя песни, тот возвращался с вечернего дежурства. Он рассказал, как мать вполголоса увещевала отца, о том, как старался не слышать скрип родительского ложа и сдавленного рычания отца. Часто приходилось ему вставать и стаскивать огромную отцовскую тушу с хрупкого тела матери. Скэнлон признался, что, когда отец возвращался домой и избивал мать, он притворялся спящим, а потом с горечью сказал, что его отец ненавидел итальянцев.
— А моя мать — итальянка, — добавил он мрачно.
Его мать выросла в Маленькой Италии, на рыночной площади. Она была невысокого роста, смуглолицая, с густыми черными волосами и блестящими карими глазами. Она всегда отличалась добротой и щедростью, а посему ее жизнь с отцом была ужасна. Но мать все равно пыталась создать жалкую видимость супружеской преданности и отчаянно призывала Тони не судить отца слишком строго.
Скэнлон умолк, раскуривая «Де Нобили». Он зарделся от прилива чувств, которые так долго скрывал ото всех на свете.
Праздники, проводимые с родственниками отца, были безрадостны.
— Мои ирландские тетки и дядья разделяли отцовскую неприязнь к итальянцам, — сказал он и в сердцах добавил: — Они ненавидели всякого, кто не был ирландским католиком.
По его мнению, они были низкими, жалкими людьми. Мать начинала готовиться к праздникам за много дней, убиралась в доме, закупала продукты, выпивку, пиво, проводила целые часы на кухне, стряпая всевозможные вкусные вещи, пекла пироги. Он почти чувствовал аромат поспевающего в больших горшках соуса. Родственники являлись около трех часов. Они вваливались в дом, многие уже были пьяны. На мать они обращали не больше внимания, чем на служанку. Ее звали Мэри, но свойственники называли мать Марией. Они пренебрежительно отзывались об «эттальянцах», не стесняясь матери, рассказывали сальные анекдоты. С болью в голосе Скэнлон говорил о грудах грязных тарелок в раковине, о том, как мыл их вдвоем с матерью, пока тетки сидели в гостиной, тянули пиво и покуривали сигареты. Рассказывал о том, как странно на него действовали непрочно укрепленные вставные зубы теток, которые противно щелкали, когда те болтали.