– Что я все дивлюсь, как вы долго по ночам… Все огонь!
– Занимаюсь.
– Какие же ваши будут дела?
– Да вот все по части книжек… Бумаги вот разные…
– Что же, в канцелярию какую пишете?
– Нет.
– Стало быть, не служите?
– Нет, не служу.
– Таперича, позвольте сказать, которые вы пишете бумаги или хоть книги, то по казенной они будут надобности или по своей?
– Нет, не по казенной…
– По своей, стало быть?
– Да, по своей.
– Следовательно, так надо почесть, что по судам дела делаете?
– Нет, не по судам.
– И не то чтобы прошения или прочие какие дела по судейской части?
– Нет, не по судейской.
– Стало быть, не по судейской?
– Нет, не по судейской.
– Не насчет каких прочих делов, или что касается, например, которые бывают аблакаты, или по писарской части?
– Нет.
– Нету?
– Нет, не по этой части…
Молчок. Затем:
– Та-ак!
Чтобы понять всю глубину этого маленького словечка – глубину той бездны сомнения и недоверия, в которую повергает вопрошателя вопрошаемый, – потрудитесь соединить в одно все, что этот вопрошатель слышал от неизвестного человека со дня его приезда.
«Приехал так, отдыхать… Капиталов не имею… Не по писарской… Не по судейской… Не служу… Не в канцелярии… Ни насчет прочих «делов»…» Итого: первое слово – «отдыхать» и затем бесчисленное множество – «нет». Этого вполне достаточно, чтобы деревенский житель окончательно усомнился во всем, в каждом слове, которое было говорено ему вопрошаемым. «Дурака-то, братец ты мой, из меня не выстроишь», – думает он про себя, а вслух говорит: «Та-ак!» – и чтобы не дать заметить вопрошаемому своего полнейшего к нему недоверия (очень искусно умеют они это делать), ласково прибавляет: «Ну, пока что, до приятного свидания!..»
В конце концов, волей-неволей, а приходится-таки давать подробное объяснение. Идет долгий и продолжительный разговор, начинающийся чуть не с Гутенберга[3]. Приходится давать самые обстоятельные ответы на тысячи неожиданных вопросов (о том, что такое книга, как она печатается, как делаются буквы, сколько в книге сотен тысяч букв и т. д. и т. д.), и если в конце этих откровеннейших объяснений слушатель поймет, что есть какое-то дело, которого он не знает и о котором не слыхал, то еще слава богу. Большею частью и этого результата нельзя добиться. «Что-то не так!» – сидит в голове обывателя, и если он перестает допытываться и «доходить до корня», то единственно потому, что уже решил: «Нам какое дело? На то есть начальство!.. Наше дело – не касайся, а получай, коли есть за что… Какое у него дело – неизвестно; разыскать что доподлинно – уж разыскивали; бормочет бог весть что – лучше оставить… А деньги точно что получает. Теперь необходимо «опробовать», много ли денег-то получает. Что у него за работа – пес с ним, а денег-то много ли?» И опробывают так: опять несут барсучью шкурку и запрашивают три рубля. «Почему так?» – «Да больно уж глубоко в норы позабирались, каторжные! Доставать-то их оттедова оченно много хлопот». – «Как же я купил за рубль?» – «Да теперь цены не те». – «И рубль-то дорого. Все покупают по полтиннику. Вот вчера по полтиннику мужик продавал». – «Какой такой?» – «Уж я не знаю». – «Н-ни знаю… Так не возьмете?» – «Пятьдесят копеек». – «Маловато! Прибавьте». – «Мне он вовсе не нужен, я просто так покупаю…» – «Прибавьте… Ну, за шесть гривен». – «Зачем же ты запросил три рубля?..» Следует великолепная, во все лицо, улыбка – точно солнце в полном блеске, сияет и блестит лицо вопрошателя. «Да нам что больше, то приятнее!» – «Ты что же думаешь, что у меня не деньги, а щепки?» – «Да ведь нам почем же знать?.. Трешной не даете, так и шесть гривен возьмем… для вашего здоровья».
«Нет, – решает после этого следователь-обыватель, – не вполне при деньгах… Деньжонки есть, а не так, чтобы при полном капитале». И дело все-таки оканчивается прежним решением: «Нам что? Мы нешто что? В случае чего… на то есть начальство. А нам какое дело?»
Но, порешив таким образом и, повидимому, успокоившись, обыватели не перестают хранить полное недоверие к личности неизвестного человека, занимающегося неизвестным делом. Дело им неизвестно, но достаточно уж того, что оно – не крестьянское, не кулацкое, не торговое, а барское, господское. От самого последнего мужичонки, от бесприютного нищего, побирающегося под окнами, через всю длинную лестницу крестьянских типов разнообразных степеней благосостояния – через всю лестницу типов, олицетворяющих собою благосостояние кулацкое, вплоть до тузов-кулаков, до тысячников – нигде, никогда ни от одного человека нельзя услышать слов «приехал отдыхать», то есть ничего не делать, как только от барина. Он один никогда ничего не делает – такая уж порода и такое о ней мнение: к тому, чтоб ничего не делать, все они и стремятся; а чтоб «отдыхать» да ничего не делать – нужен капитал, деньги. Вот эти-то деньги барин и хочет добыть какими бы то ни было каверзными способами. Это он все мутит и орудует… И поэтому, что бы он там ни толковал, какие, бы узоры ни выводил языком насчет «своих делов», насчет того, что, мол, «книжки печатаю», – все это пустые слова, выверты, прикрывающие уязвленное самолюбие барина, который только и думает, как бы «повернуть на старое»… «Отдыхать приехал!.. Отдыхай, любезный, покуда деньжонки маменькины не перевелись… А только что в случае чего, так ведь у нас и начальство есть. Слава тебе господи, не бессудная земля!»