Я пытался расспрашивать о причине слез. Несколько раз спрашивал. Ответ был однозначный: "Не знаю…" И сто раз она винилась передо мной и оседала на пол, ухватившись за мои колени, просила прощения.
— В чем?
— Ты все знаешь, — отвечала она. — Сам говорил, что любовь — это долготерпение. Потерпи немножко, и я стану другой. Непременно стану, — и она сияла так ослепительно ярко, что у меня в груди появлялся огонь, без которого нет любви.
Чтобы понять женщину, надо быть ею. Надо погрузиться в глубины ее отчаяния. В безбрежные воды подстерегающей ее тоски. Свобода, любовь, нежность вдруг будто уходят от нее, и даже не подкашиваются, а отбираются, а она точно во сне: "Как же так? За что? Я была свободна как птичка. Любима и желанна. И сама рвалась к любви равной, свободной, вечной. А на поверку — тюрьма! Я лишилась всего и даже своего "я".
Между тем эти лишения, эта несвобода предопределены самой природой. Мир создал свободного мужчину и несвободную женщину. Рабыню. Я читаю ее мысли: "Мне не надо говорить: "Почему ты не убрала постель? Почему не приготовила обед? Не заплатила за квартиру? Не пришила пуговицу? Не вымыла раковину? Не причесалась? Не выгладила рубашку? Я и так по твоим нахмуренным бровям, по напряженной спине вижу, как ты недоволен. Ты ждешь от меня постоянного тепла и ласки, а в мое сердце без моего ведома закрадывается тоска, в нем образуется лед".
Но дело даже не в этом. Есть что-то другое, в чем женщина и себе боится признаться: это капризная сила собственных противоречий. Противоречий, томящих душу, лишающих воздуха, вселяющих тоску, страх, наконец!
Она поднимает на меня сияющие молящие глаза, а я тороплюсь сказать:
— Нет, нет все в порядке. Как ты себя чувствуешь? Может быть, что-то нужно?
Мы оба понимаем дежурную ненужность этих вопросов. Они ни к чему не ведут, ничего не значат. Но это уже крохотный мостик к сближению: ее теплое бедро прижимается ко мне, и она в моих объятиях, и теперь уже иное, тоже необъяснимо-прекрасное женское начало лишает меня дара речи: все тонет в радостном чувстве абсолютного единения. Об этом я буду говорить с нею едва не до полуночи. Еще два дня назад во время вспыхнувшего разлада я углубился в книги, чтобы забыть о своей подавленности и опустошенности. Что я приметил, и об этом я тоже сказал Светлане, всякий раз, когда меня настигали глубинные вопросы бытия, ко мне будто на выручку приходили те авторы, которые могли многое мне подсказать в моей жизни или своим примером обозначить истинный путь самореализации. На этот раз меня зацепил Яков Беме с его знаменитой книгой "Аврора, или Утренняя заря в восходе". Поразило в нем все. И то, что деревенский парень, пастух, вдруг ошеломлен был изречением апостола Луки: "Отец небесный даст дух святой тем, которые его просят". (А я ведь не просил! Из гордости, должно быть! Сам, мол, справлюсь! И любовь моя к Светлане была без этой святости, я и об этом говорю моей возлюбленной, и ощущаю ее слезы на своей груди, но теперь это иные слезы, горячие и очищающие!) И то, что открылась Якову Беме просветленность, и то, что он освоил сапожное дело, и всю жизнь сапожничал, "осыпанный великой радостью" и (чем я совершенно был сражен!), Беме посредством фигур, линий, цвета и света смог заглянуть в сердце и в глубочайшую природу всех тварей.
Я говорил Светлане о том, насколько его трансцендентный подход близок нам. Я часто встречал ссылки на Беме у наших отечественных мыслителей, но никогда не задумывался над тем, что БОЖЕСТВЕННОЕ содержит в себе все: добро и зло, свободу и несвободу, истину и ложь, нежность и гнев, красоту и уродство, горечь и сладость. Я так понял Беме: основная его идея состоит в стремлении сохранить все в полифоническом единстве, ибо, как заметил Гегель, он хочет "показать абсолютно божественное соединение в Боге всех противоположностей".
И самое главное по Беме: все отрицательные свойства (зло, ненависть, насилие, безобразие) являются не пороком, не желчью, как у людей, а живой силой, вечным источником радости. Здесь не оправдание, а преодоление зла!
Когда я стал объяснять Светлане всю сложную противоречивость ее психологических состояний, отражающих единство добра и зла, любви и ненависти, отчаяния и нежности, тоски и просветления, она заметалась:
— Ты под мои мерехлюндии, — (так она называла свои нервические срывы), — хочешь подвести большую философию и доказать мне, что я ущербна?