— Твое место здесь, у мольберта, рядом со мной и с Ванюшей, — сказала Светлана и крепко поцеловала меня.
И я писал, вкладывая в живопись всю свою горячую нежность: накопленные годами страдания и радости вкрапливались в каждый миллиметр холста. Во мне родилась особая бережность к полотну, все до мелочей тщательно прописывалось, но это не было приторным зализыванием пустых мест. В экономных ударах кисти ощущалась, я это чувствовал, моя мужская мощь, нежность Светланы и сладостно чистое дыхание моего первенца!
Изредка к нам приезжали ее родители. Давно в прошлое ушли те мгновения, когда плачущая Ксения Петровна за свою бестактность просила у меня прощение, и я, к великому удовольствию Светланы, простил ее: дочь любила свою мать, и я этому радовался, часто вспоминая то, как нескладно развивались мои отношения с матерью. Я говорил себе: пусть Светлана любит всех, тогда и мне и моему ребенку будет хорошо.
Я был счастлив еще и потому, что меня напрочь оставили в покое. И этим покоем я был обязан Косте, Назарову и Шилову. Они, я знаю, встречались с Касторским и Шамраем. О чем они говорили, я лишь догадывался, а в общении со мной подчеркивали:
— Все идет отлично. Ваше дело — создавать шедевры! На меньшее мы не согласны.
Шамрай, Касторский, Антонов, Мерцалов и многие другие, как бы соревнуясь друг с другом, ратовали за демократию, называя ее правоосновой государства. Кто-то им писал умные и правильные слова, поражавшие иной раз отчаянной левизной.
— Мы за такую демократию, — говорили они, — которая формирует у народа волю к согласию. Власть, какой бы сильной она ни была, должна беречь оппозицию, ибо только оппозиция составляет стержень подлинной демократичности. Власть должна уметь сознательно ограничивать себя, даже порой в ущерб себе. — Поэтому они всякий раз приветствовали прессу, где на них рисовались карикатуры и писались критические статьи. — Демократия, — твердили они, — это умение примириться с врагом, это признание большинством меньшинства, это признание инакомыслящих, это преодоление силы охлократизма! — Все это означало только одно: "И мы хотим и будем властвовать на этой земле. Издавайте законы, сажайте в тюрьмы нерадивых, кормите народ, а мы будем делать свое дело, и место у изобильного корыта не уступим никому".
Эти выверты оборотней были ясны, как божий день, таким поборникам истинного правотворчества, какими были Назаров, Шилов, Костя Рубцов, Солин и многие другие. Между силами добра и зла наметилось что-то вроде перетягивания канатов. Зло, будучи более изощренным, с большей эффективностью использовало преимущества демократии, так как располагало открытыми и скрытыми сферами влияния. К перетягиванию канатов то и дело подключали так называемые народные массы, благодаря которым зло, как правило, побеждало, набирая большее количество голосов и баллов в различных выборах, рейтингах, социологических замерах.
И все-таки это была демократия, демократия на российский лад, демократия с прожилками и хитросплетениями различных темных сил.
В новом российском муравейнике угадывались и буйная радость, и тихое раздолье, и томительное ожидание не беды, а счастья. Выезжая на природу, я ликовал от прикосновений к восхитительному очарованию леса и неба, зеленых трав и тихих коричневатых вод, от разлитого повсюду медоносного нектара репейника и зверобоя, клевера и васильков, ромашек и мать-и-мачехи. Душа пела и сомневалась: "Как же может быть в такой благодати столько несуразностей, злодеяний и подлости?!" И все-таки рядом с этим прекрасным полнокровным миром природы, рядом с чудными звонкими голосами детей, с которыми я общался, рядом с самоотверженностью моих друзей-педагогов и юристов, рядом с моей безоглядной торопливой любовью, нацелившейся как можно быстрее исчерпать всю бездонность влечения, — рядом со всем этим бледнеют, мертвеют и гаснут, исчезая, темные силы зла. Сила любви, красоты и добра во сто крат сильнее той нечисти, с которой нам приходится вести нескончаемый диалог, нескончаемую войну.