– Да. – Я не могу скрыть дрожь в голосе.
Руиз встает передо мной и закрывает ячейку.
– Вам нельзя находиться здесь одному. Надо было подождать меня, – говорит он с нажимом.
Я бормочу извинения и мою руки в раковине, чувствуя на себе его взгляд. Я должен что-то сказать.
– Как насчет Ливерпуля? Вы выяснили, кто…
– Соседку по квартире доставят в Лондон сотрудники местного уголовного розыска. Уже днем мы сможем установить личность.
– Значит, вы знаете имя?
Он не отвечает. Вместо этого меня провожают по коридору и заставляют подождать, пока он соберет фотографии и отчеты о вскрытии. Затем я иду за ним по подземному лабиринту и выхожу через двойные двери в гараж.
Все это время меня не покидает мысль, что я должен что-то сказать. Я должен ему признаться. И в то же время какая-то извилина в моем мозгу настаивает: «Это уже не важно». Он и так знает ее имя. Что прошло, то прошло. Это старая история.
– Я обещал вам завтрак.
– Я не голоден.
– А я голоден.
Мы проходим под потемневшим железнодорожным мостом и идем по узкой улочке. Кажется, Руиз знает все тупики и закоулки. Для своей комплекции он шагает удивительно легко, огибая лужи и собачье дерьмо.
Большая витрина кафе запотела, а может, покрыта пленкой или жиром от фритюрницы. Колокольчик тренькает над нашими головами, когда мы входим. Нас окутывает спертый воздух, пропитанный сигаретным дымом.
В кафе почти пусто, если не считать двух тощих старичков в кофтах, которые играют в шахматы в углу, и повара-индийца в переднике, заляпанном желтком. Уже близится полдень, но в кафе подают завтрак весь день. Бобы, жареная картошка, яйца, бекон, грибы – в любых сочетаниях. Руиз занимает столик у окна.
– Что будете?
– Кофе.
– Местный кофе дрянь.
– Тогда чай.
Он заказывает английский завтрак и дополнительно тосты и два чайника с чаем. Потом роется в карманах в поисках сигарет, спохватывается и бормочет, что забыл телефон.
– Я не получил никакого удовольствия, втянув вас во все это, – говорит он.
– А по-моему, получили.
– Ну, может, чуть-чуть. – В его глазах мелькает улыбка, но не торжество.
Нетерпение, которое я заметил в нем прошлой ночью, исчезло. Он более расслаблен и философичен.
– Вы знаете, как становятся следователями, профессор О'Лафлин?
– Нет.
– Раньше это зависело от того, сколько преступлений ты раскрыл и скольких людей избил. Теперь важно, чтобы на тебя поступило как можно меньше жалоб и чтобы ты укладывался в бюджет. Нынешним людям я кажусь динозавром. С тех пор как вышел Указ о полицейских и криминальных расследованиях, сотрудники вроде меня просто доживают свой срок. Теперь говорят об актуальной полиции. Знаете, что это значит? Это значит, что количество следователей, которых они посылают на дело, зависит от того, насколько велики заголовки в газетах. Теперь не полиция, а средства массовой информации управляют следствием.
– Я ничего не читал об этом деле, – говорю я.
– Это потому, что все думают, что жертва была проституткой. Если окажется, что она чертова Флоренс Найтингейл или герцогская дочка, то я получу в свое распоряжение сорок детективов вместо нынешних двенадцати. Помощник главного констебля возьмет дело под личный контроль из-за его «запутанной природы». Каждое донесение будут проверять в его канцелярии, станут визировать каждую строчку протокола.
– Почему они поручили это дело вам?
– Потому что, как я сказал, они думали, что имеют дело с мертвой проституткой. «Передайте Руизу, – сказали они. – Он настучит всем по головам и нагонит страх Божий на сутенеров». Ну и что, что те будут возражать? В моем личном деле столько жалоб, что внутренний отдел отвел для него отдельный ящик!
Горстка японских туристов проходит мимо окна и останавливается. Они разглядывают меню на черной доске, затем Руиза и решают продолжить путь. Нам приносят завтрак и вилку с ножом, завернутые в бумажную салфетку. Руиз поливает яйца коричневым соусом и принимается резать их. Я стараюсь не смотреть, как он ест.
– Похоже, вы хотите о чем-то спросить, – говорит он между двумя глотками.
– Как ее имя?
– Вы знаете правила. Я не должен разглашать детали до тех пор, пока мы не установим личность и не сообщим ближайшим родственникам.
– Я просто подумал… – Я не заканчиваю фразы.
Руиз отхлебывает чай и намазывает маслом свой тост.
– Кэтрин Мери Макбрайд. В прошлом месяце ей исполнилось двадцать семь. Медсестра, но это вы уже знаете. По словам соседки, приезжала в Лондон устраиваться на работу.
Хотя я и знал ответ, сказанное потрясает меня. Бедная Кэтрин. Сейчас и нужно сказать ему. Вообще-то я должен был бы сказать ему сразу. Почему я пытаюсь всему найти объяснение? Почему просто не говорю то, что приходит в голову?
– Почему вы сказали «бедная Кэтрин»?
Должно быть, я размышлял вслух. Глаза выдают меня. Руиз со стуком кладет вилку на тарелку. В нем вспыхивают гнев и подозрения.
– Вы ее знали.
Это звучит как обвинение, а не утверждение. Он зол.
– Сначала я не узнал ее. На рисунке, который вы показывали вчера вечером, мог быть изображен кто угодно. Я думал, вы ищете проститутку.
– А сегодня?
– Ее лицо так распухло. Она была такой… такой изуродованной. Я не догадался, пока не увидел шрамы. Она была моей пациенткой.
Он не удовлетворен.
– Соврите мне еще раз, профессор, и я вставлю свой ботинок так глубоко вам в задницу, что у вас изо рта будет пахнуть гуталином.
– Я не врал вам. Я просто хотел убедиться.
Он смотрит мне прямо в глаза.
– И когда вы собирались мне признаться?
– Я бы сказал вам.
– Да уж, конечно! – Он отталкивает тарелку в центр стола. – Ну, давайте, рассказывайте: почему Кэтрин лечилась у вас?
– Эти шрамы на запястьях и бедрах – она причиняла себе страдания.
– Пыталась покончить с собой?
– Нет.
Я вижу, как Руиз пытается переварить информацию. Наклоняясь вперед, я пытаюсь объяснить ему, как ведут себя люди, когда очень смущены или переполнены негативными эмоциями. Некоторые пьют. Другие переедают, бьют жен или пинают кошек. И на удивление многие держат руку на раскаленной поверхности или режут кожу бритвой. Это механизм борьбы с эмоциональными перегрузками. Они говорят, что таким образом превращают внутреннюю боль во внешнюю. Придавая ей физическое воплощение, они легче справляются с нею.
– И с чем Кэтрин пыталась справиться?
– В основном с низкой самооценкой.
– Где вы с ней познакомились?
– Она была медсестрой в больнице Ройал-Марсден. Я работал там консультантом.
Руиз помешивает чай в чашке, вглядываясь в него так, словно ждет ответа. Внезапно он отодвигает стул, подтягивает брюки и встает.
– Вы любопытный мерзавец, знаете ли. – Пятифунтовая купюра ложится на стол, и я выхожу вслед за ним на улицу. Пройдя шагов десять по тротуару, он останавливается и поворачивается ко мне. – Прекрасно, скажите мне одну вещь. Я расследую убийство или девушка покончила с собой?
– Ее убили.
– То есть ее заставляли это делать – наносить себе все эти порезы? Если забыть об изуродованном лице, нет никаких признаков того, что ее связывали, затыкали рот, запирали или принуждали ранить себя. Вы можете это объяснить?
Я отрицательно качаю головой.
– Но ведь это вы психолог! Вам положено понимать мир, в котором мы живем. Я всего лишь детектив, и такие вещи не входят в мои проклятые обязанности.
7
Насколько я помню, я не напивался с самого рождения Чарли, когда Джок взял на себя обязанность накачать меня до бесчувствия, потому что именно так поступают интеллигентные, благоразумные и сознательные отцы, когда небо благословляет их ребенком.
Купив новую машину, перестаешь пить, приобретя новый дом, не можешь себе этого позволить, но, получив нового ребенка, необходимо «обмыть младенца» или, как в моем случае, проблеваться в кебе, едущем по Марбл-Арч.