Мои обязанности в субботу утром теперь включают передвижение тонны водопроводного оборудования из прихожей в подвал. Затем мне надо сгрести листья, смазать качели и принести еще два мешка угля из соседнего гаража. Джулиана собирается за продуктами, а Чарли с бабушкой и дедушкой пойдут смотреть на рождественские огни на Оксфорд-стрит.
Еще одно поручение – купить елку. Неблагодарное занятие! Елки с правильными формами встречаются только в рекламных объявлениях. Если попытаться найти такую в реальной жизни, неминуемо столкнешься с разочарованием. Твое дерево окажется согнутым вправо или влево. Слишком кустистым внизу или слишком неопрятным сверху. У него обнаружатся залысины или ветки будут расти неравномерно. Даже если ты каким-то чудом обнаружишь идеальное дерево, оно не влезет в машину и, после того как ты привяжешь его к крыше и привезешь домой, ветки поломаются и сомнутся. Ты протиснешься с ним в дверь, отплевываясь от иголок и покрываясь потом, и услышишь только убийственный вопрос, эхо всех прошедших праздников: «Ты что, не мог найти ничего получше?»
Щеки Чарли порозовели от холода, на руках висят блестящие пакеты с новой одеждой и парой туфель.
– Я купила туфли на каблуках, папа! На каблуках!
– Высоких?
– Всего лишь столько. – Она разводит большой и указательный пальцы.
– А я думал, что ты сорванец, – поддразниваю я ее.
– Они не розовые, – серьезно отвечает она. – И я не купила платьев.
Будущий личный врач Господа наливает себе скотч и раздражается, так как мама болтает с Джулианой вместо того, чтобы принести ему льда. Чарли возбужденно открывает пакеты. Вдруг она замирает:
– Елка! Какая милая!
– Еще бы. Я искал ее три часа.
Я сдерживаюсь и ничего не говорю о своем друге из греческой кондитерской на Чок-Фарм-роуд, который рассказал мне о парне, поставляющем рождественские деревья «половине Лондона» из кузова трехтонного грузовика.
Все предприятие показалось мне весьма сомнительным, но я решил разок рискнуть. Мне нужен был безупречный экземпляр, и вот он здесь – совершенство в форме пирамиды, пахнущее хвоей, с прямым стволом и идеально расположенными ветвями.
С самого возвращения я ходил взад-вперед по гостиной, восхищаясь покупкой. Джулиана уже немного устала отвечать на мой вопрос: «Не правда ли, прекрасное дерево?»
Будущий личный врач Господа рассказывает мне о своем решении проблемы транспортных пробок в центре Лондона. Я жду его мнения о елке. Я не хочу подталкивать его. Он говорит о том, что надо разрешить проезд по Вест-Энду всем машинам доставки только в строго отведенные часы. Затем начинает жаловаться на покупателей, которые движутся слишком медленно, и предлагает ввести в магазинах две полосы: для медленного и для быстрого движения.
– Я купил елку, – перебиваю его я, не в силах больше ждать. Он резко замолкает и смотрит через плечо. Потом встает и изучает ее внимательнее, обходя вокруг. Затем отступает, чтобы составить более общее впечатление.
Он прокашливается и спрашивает:
– А получше у них ничего не было?
– А как же! У них были десятки лучших деревьев. Сотни! Эта была одна из худших, хуже некуда, совершенный ноль. Я ее пожалел. Поэтому и принес домой. Я удочерил убогую елку.
Он кажется удивленным:
– Но она вовсе не так плоха.
– Ты невозможен, черт побери! – бормочу я себе под нос, не в силах оставаться в комнате. Почему наши родители обладают способностью заставить нас чувствовать себя детьми даже тогда когда у нас появляются седые волосы, а плата за наш дом смахивает на долг «третьего мира»?
Я ретируюсь на кухню и наливаю себе джина с тоником, пролив джин на стол. Мой отец здесь только десять часов, а я уже лезу в бутылку. Хорошо хоть завтра прибывает пополнение.
В своих детских кошмарах я всегда бежал: спасался от чудовища, или бешеной собаки, или, например, от неандертальца-нападающего без передних зубов и с ушами, похожими на листья капусты. Просыпался в тот момент, когда меня должны были схватить. От этого я не успокаивался. Это беда кошмаров: в них ничто не получает разрешения. Мы просыпаемся, зависнув в воздухе, или прямо перед взрывом бомбы, или оказавшись голыми на людях.
Я лежу в темноте пять часов. Как только я начинаю думать о приятном и дремать, в страхе подскакиваю. Это все равно что смотреть дешевый фильм ужасов, который смехотворно плох, но в котором иногда попадаются сцены, пугающие тебя до смерти.
Я стараюсь не думать о Бобби Моране, потому что это приводит меня к Кэтрин Макбрайд, а туда я заходить не хочу. Я размышляю, арестовали ли они Бобби или просто наблюдают за ним. В моей голове возникает образ микроавтобуса с затемненными стеклами, припаркованного у его дома.
На самом деле люди не чувствуют, что за ними наблюдают, если не ожидают этого наперед. Однако Бобби мыслит иначе, чем другие. Он воспринимает иные сигналы. Психотик может думать, что телевизор разговаривает с ним, спрашивать, почему это рабочие ремонтируют телефонную линию на мостовой или почему у его дома стоит мини-автобус с затемненными стеклами.
Может быть, ничего подобного и не происходит. Со всеми этими новыми технологиями Руиз сумеет найти все, что ему нужно, просто введя имя Бобби в компьютер и открыв секретный файл, который, по убеждению всех параноиков, заведен у правительства на каждого гражданина.
«Не думай об этом. Спи», – шепчет Джулиана. Она всегда чувствует, когда я из-за чего-то беспокоюсь. Я не спал спокойно ни одной ночи с рождения Чарли. Через какое-то время отвыкаешь спать. А теперь я принимаю эти таблетки, от которых еще хуже.
Джулиана спит на своей половине: простыня зажата между коленями, рука на подушке возле лица. Чарли спит точно так же. Они едва дышат и не шевелятся. Словно не хотят оставлять следов в своих снах.
В воскресенье утром дом наполнен запахом выпечки и женской болтовней. Предполагается, что я должен развести огонь и подмести крыльцо. Вместо этого я ускользаю в газетный киоск и покупаю утреннюю прессу.
Вернувшись в кабинет, я откладываю приложения и журналы и начинаю искать статьи о Кэтрин. Я уже собираюсь сесть, как вдруг замечаю, что одна из пучеглазых рыбок Чарли плавает по аквариуму брюхом кверху. Сначала я решаю, что это своеобразное рыбье развлечение, но при ближайшем рассмотрении она выглядит нездоровой и вялой. У нее серые пятна на чешуе – признак грибка, поражающего экзотических рыбок.
Чарли не очень хорошо переносит смерть. В королевствах Ближнего Востока траур длится и то меньше. Вытаскивая рыбку рукой, я смотрю на несчастное создание. Интересно, поверит ли дочь в то, что рыбка просто исчезла? Чарли ведь только восемь. Но, с другой стороны, она больше не верит в Санта-Клауса и пасхального зайца. Как я мог воспитать такого циника?
– Чарли, у меня плохие новости. Одна из твоих рыбок исчезла.
– Как она могла исчезнуть?
– Ну, в общем, она умерла. Мне очень жаль.
– Где она?
– Ты ведь не хочешь ее видеть?
– Хочу.
Рыбка все еще в моей руке, засунутой в карман. Когда я разжимаю кулак, это больше похоже на фокус, чем на печальное действо.
Джулиана, как человек организованный, хранит целый набор обувных коробок и мешков на случай подобных смертей в семье. Чарли следит, как я погребаю пучеглазую рыбку под сливой между покойным хомяком Харольдом, мышью, известной просто как Мышь, и птенцом ласточки, который влетел во французское окно и сломал себе шею.
К полудню собирается почти вся семья, кроме старшей сестры Люси и ее мужа Эрика с их тремя детьми, чьих имен я никак не могу запомнить, хотя знаю, что все они оканчиваются на «и»: Дебби, Джимми, Бобби. Будущий личный врач Господа хотел, чтобы Люси назвала старшего сына в честь него. Ему нравилась идея третьего поколения Джозефов. Люси была тверда и назвала сына как-то по-другому: Энди, или, может, Гарри, или Фредди.