Следователь помоложе ухмыляется. Я понимаю, что что-то не так. Руиз открывает тонкую зеленую папку, лежащую перед ним на столе, извлекает оттуда ксерокопию и подталкивает ее ко мне.
– Это письмо, датированное девятнадцатым апреля тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Оно адресовано старшей медсестре больницы Ройал-Марсден. В этом письме Кэтрин делает заявление, что вы домогались ее в своем кабинете в больнице. Она утверждает, что вы загипнотизировали ее, обнажили ее грудь и пытались снять нижнее белье…
– Она забрала заявление. Я же говорил вам.
Мой стул с грохотом падает на пол, и я понимаю, что вскочил на ноги. Молодой следователь проворнее меня. Он не уступает мне в росте и полон решимости.
Руиз выглядит торжествующим.
Саймон держит меня за руку.
– Профессор О'Лафлин… Джо… Советую сохранять спокойствие.
– Ты что, не видишь, что они делают? Они искажают факты…
– Они имеют право задавать подобные вопросы.
Меня охватывает тревога. У Руиза есть мотив. Саймон поднимает стул. Я смотрю на стену невидящим взглядом, оцепенев от усталости. Левая рука дрожит. Оба следователя молча глядят на нас. Я сажусь и сжимаю руку коленями, чтобы унять дрожь.
– Где вы были вечером тринадцатого ноября?
– В Вест-Энде.
– С кем вы были?
– Один. Я напился. Я тогда узнал печальные новости о своем здоровье.
Мое заявление повисает в воздухе, словно порванная паутина, которая вот-вот к чему-нибудь прилипнет. Саймон первым нарушает тишину и объясняет, что у меня болезнь Паркинсона. Я хочу остановить его. Это мое дело. Жалость мне не нужна.
Руиз не теряется:
– Является ли потеря памяти одним из симптомов?
Я с облегчением смеюсь. Я и не хотел, чтобы он начал относиться ко мне по-другому.
– Где именно вы выпивали? – давит Руиз.
– В разных пабах и барах.
– Где?
– На Лестер-сквер, в Ковент-Гарден…
– Вы можете назвать эти пабы?
Я качаю головой.
– Может ли кто-нибудь удостоверить ваши передвижения?
– Нет.
– В котором часу вы вернулись домой?
– Я не вернулся домой.
– А где вы провели ночь?
– Не помню.
Руиз оборачивается к Саймону.
– Мистер Кох, вы не могли бы объяснить своему клиенту…
– Мой клиент показал в моем присутствии, что не помнит, где провел ночь. Он сознает, что этот факт не улучшает его положения.
Лицо Руиза непроницаемо. Он смотрит на свои наручные часы, оглашает время и выключает диктофон. Допрос завершен. Я перевожу взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что же будет дальше. Все кончено?
Женщина, фиксировавшая допрос на пленку, возвращается в комнату.
– Машины готовы? – спрашивает Руиз.
Она кивает и открывает дверь. Руиз выходит, а молодой следователь надевает на меня наручники. Саймон начинает протестовать, и ему вручают копию ордера на обыск. На обеих сторонах большими буквами напечатан адрес. Я еду домой.
Мое самое яркое детское воспоминание о Рождестве – это рождественское представление в англиканской школе Святого Марка, в котором я играл роль одного из трех волхвов. Причина, по которой оно запомнилось мне, заключается в том, что Рассел Кокрейн, игравший роль младенца Иисуса, так нервничал, что описался, и все протекло на голубые одежды Девы Марии. Дженни Бонд, очень симпатичная Мария, так рассердилась, что бросила Рассела головой вниз и заехала ногой ему в пах.
Из зрительного зала донесся общий стон, но он потонул в криках Рассела. Вся постановка рассыпалась, и занавес опустили раньше времени.
Фарс, разыгравшийся после этого за кулисами, оказался еще более потрясающим. Отец Рассела, крупный мужчина с пулеобразной головой, был сержантом полиции и иногда приходил к нам в школу прочитать лекцию о правилах дорожного движения. За сценой он загнал Дженни Бонд в угол и пригрозил подать в суд за нанесение увечий. Отец Дженни рассмеялся. Это было большой ошибкой. Сержант Кокрейн тотчас надел на него наручники и повел по Стетфорд-стрит в полицейский участок, где мистер Бонд и провел ночь.
Наша рождественская постановка попала в центральную прессу. «Отец Девы Марии арестован», – гласил заголовок в «Сан». «Стар» писала: «Младенец Иисус получает удар».
Я снова вспоминаю эту историю из-за Чарли. Неужели она увидит меня в наручниках в окружении полицейских? Что она подумает о своем отце?
Полицейская машина без опознавательных знаков выезжает из подземного гаража на свет. Сидящий рядом со мной Саймон прикрывает мою голову капюшоном. Сквозь мокрую шерсть я различаю вспышки фотоаппаратов и огни телекамер. Не знаю, сколько там всего фотографов и операторов. Я слышу их голоса и чувствую, как полицейская машина ускоряет ход.
Движение транспорта замедляется, и на Мэрилебон-роуд мы почти ползем. Кажется, прохожие сбавляют шаг и оборачиваются на нас. Я уверен, что они смотрят на меня и гадают, кто я такой и что делаю на заднем сиденье полицейской машины.
– Можно позвонить жене? – спрашиваю я.
– Нет.
– Она ведь не знает, что мы едем.
– Точно.
– Но она не знает, что меня арестовали.
– Надо было ей сказать.
Внезапно я вспоминаю о работе. Сегодня должны прийти некоторые пациенты. Надо назначить им другое время.
– Можно позвонить секретарю?
Руиз бросает на меня взгляд через плечо.
– У нас есть ордер и на обыск вашего офиса.
Я пытаюсь спорить, но Саймон дотрагивается до моего локтя.
– Это часть процедуры, – говорит он, пытаясь придать голосу убедительность.
Кавалькада из трех полицейских машин возникает посреди нашей улицы, блокируя движение в обоих направлениях. Дверцы распахиваются, и детективы быстро занимают позиции; некоторые направляются в садик по боковой дорожке.
Джулиана открывает входную дверь. На руках розовые резиновые перчатки. Мыльная пена пристала к волосам, когда она откидывала набок челку. Детектив протягивает ей копию ордера на обыск. Она не смотрит на него, ее взгляд прикован ко мне. Она видит наручники, затем глядит на мое лицо, потрясенная и растерянная.
– Уведи Чарли в дом! – кричу я.
Смотрю на Руиза. Умоляю его:
– Только не на глазах у моей дочери. Пожалуйста.
В его глазах я не вижу ничего, но он опускает руку в карман и достает ключ от наручников. Двое следователей берут меня за руки.
Джулиана задает вопросы, не обращая внимания на полицейских, которые протискиваются мимо нее в дом:
– Что происходит, Джо? Что ты…
– Они думают, что я имею отношение к смерти Кэтрин.
– Как? Почему? Это смешно. Ты ведь помогал им в расследовании.
Наверху что-то падает и разбивается. Джулиана смотрит в направлении звука, затем снова на меня.
– Что они делают в нашем доме? – Она почти плачет. – Что ты сделал, Джо?
Я вижу лицо Чарли, высунувшееся из гостиной. Оно быстро исчезает, как только Джулиана поворачивается.
– Оставайтесь в своей комнате, юная леди, – бросает она, и в ее голосе больше испуга, чем гнева.
Входная дверь широко открыта. Любой проходящий мимо может заглянуть внутрь и увидеть, что происходит. Я слышу, как на втором этаже открываются дверцы и ящики, поднимаются матрасы и передвигаются кровати. Джулиана не знает, что делать. Какая-то часть ее хочет защитить дом от надругательства, но больше всего она желает получить от меня ответ. Однако у меня его нет.
Детективы вводят меня в кухню, где я вижу Руиза, смотрящего через французское окно в сад. Люди с лопатами и мотыгами перекапывают газон. Ди Джей с сигаретой во рту стоит, прислонившись к качелям Чарли. Он смотрит на меня сквозь дым – бесцеремонно, с ленивым любопытством. Легкая усмешка искривляет уголки его губ, как будто он наблюдает за тем, как владельца «порше» штрафуют за неправильную парковку.
Медленно повернувшись, он роняет сигарету на гравий, где она продолжает тлеть. Затем наклоняется и снимает пластиковые наличники с радиатора.