– Ты эгоистичный, глупый, бесхребетный лживый ублюдок! – Она трясет рукой от боли.
Теперь я неподвижная мишень. Она колотит меня кулаком по спине и кричит:
– Проститутка! Без презерватива! А потом ты пришел домой и спал со мной!
– Нет! Прошу тебя! Ты не понимаешь…
– Убирайся прочь! Ты здесь не нужен! Ты меня больше не увидишь. Ты больше не увидишь Чарли!
Я скорчился на полу, чувствуя себя жалким и несчастным. Она поворачивается и уходит через холл в прихожую. Я поднимаюсь и иду за ней, отчаянно желая увидеть хоть какой-нибудь знак, что это не все.
Я нахожу ее на коленях у елки с садовыми ножницами в руках. Она аккуратно срезала верхнюю треть дерева. Теперь оно похоже на большой зеленый абажур.
– Прости меня.
Она не отвечает.
– Пожалуйста, послушай.
– Зачем? Что ты собираешься мне сказать? Что ты меня любишь? Что она тебе безразлична? Что с ней ты спал, а со мной занимался любовью?
Вот почему так трудно спорить с Джулианой. Она предъявляет за раз столько обвинений, что один ответ не может нейтрализовать их все. А как только ты пытаешься опровергнуть их по отдельности, на тебя набрасываются с новой серией.
Теперь она плачет по-настоящему. Слезы текут по ее щекам, блестя на свету.
– Я совершил ошибку. Слова Джока о болезни Паркинсона прозвучали как смертный приговор. Все должно было измениться, все наши планы. Будущее. Знаю, я говорил иное. Но это неправда. Зачем давать мне жизнь, а потом посылать эту болезнь? Зачем давать мне вашу с Чарли красоту и радость, а затем забирать? Это все равно что показать, какой может быть жизнь, а в следующее мгновение сказать, что этого никогда не будет.
Я опускаюсь рядом с ней, мои колени почти касаются ее.
– Я не знал, как тебе сказать. Мне нужно было подумать. Я не мог говорить с друзьями или родителями, которые почувствовали бы жалость и стали бы подбадривать меня утешительными речами и мужественными улыбками. Поэтому я пошел к Элизе. Она чужая, но она также друг. С ней легко.
Джулиана вытирает щеки рукавом свитера и смотрит на камин.
– Я не собирался с ней спать. Так получилось. Если бы только я мог все изменить! Между нами ничего нет. Это была одна ночь.
– А Кэтрин Макбрайд? Ты спал с ней?
– Нет.
– Почему она решила пойти к тебе секретарем? С какой стати она рассчитывала получить эту работу после того, что нам устроила?
– Не знаю.
Джулиана смотрит на свою опухшую руку, затем на мою щеку.
– Чего ты хочешь, Джо? Хочешь стать свободным? Дело в этом? Ты хочешь остаться с этим один на один?
– Я не хочу тащить за собой тебя и Чарли.
Мой сентиментальный тон выводит ее из себя. В раздражении она сжимает кулаки.
– Почему ты все время напускаешь на себя этакий самоуверенный вид? Почему просто не признаешь, что тебе нужна помощь? Я знаю, что ты расстроен. Знаю, что устал. Так вот, еще одна новость: мы все расстроены и устали. Мне осточертело, что мной пренебрегают, что меня отталкивают. И я хочу, чтобы ты ушел.
– Но я люблю тебя.
– Уходи!
– А как же мы? Как же Чарли?
Она бросает на меня холодный, немигающий взгляд.
– Возможно, я все еще люблю тебя, Джо, но в настоящий момент я не могу тебя выносить.
4
Когда я, доехав на такси, стою с вещами на крыльце Джока, я испытываю то же чувство, что в первый день школы: покинутость. Ко мне возвращается прошлое во всей своей реальности: я стою на ступенях Чартерхауса, а отец обнимает меня и чувствует, как я плачу у него на груди. «Не при маме», – шепчет он. Поворачивается и говорит маме: «Не при мальчике», – а она утирает глаза.
Джок настаивает, что я почувствую себя лучше после душа, бритья и плотного ужина. Он заказывает еду из индийского ресторанчика по соседству, но до ее прибытия я засыпаю на диване. Он ест в одиночестве.
В пестром полусвете, просачивающемся сквозь жалюзи, я различаю подносы из фольги, сложенные у раковины, измазанные по бокам оранжевым и желтым соусом. В мою спину врезается пульт управления, а под головой у меня смялась программа телепередач. Не знаю, как мне вообще удалось уснуть.
Моя память все время возвращается к Джулиане и тому взгляду, который она на меня бросила. В нем было гораздо больше, чем разочарование. Печаль – недостаточно сильное слово. Словно что-то внутри нее замерзло. Мы ссоримся очень редко. Джулиана может спорить страстно и эмоционально. Если я пытаюсь казаться слишком умным или холодным, она обвиняет меня в заносчивости и в ее глазах я вижу боль. На этот раз я увидел только пустоту. Обширное пространство, разметанное ветром, при переходе через которое можно умереть.
Джок проснулся. Слышно, как он поет в душе. Пытаюсь спустить ноги на пол, но ничего не выходит. На какое-то мгновение я пугаюсь, что меня парализовало. Потом понимаю, что мне мешает одеяло. Сконцентрировавшись, я добиваюсь от ног неохотного ответа.
Брадикинезия становится все более очевидной. Стресс усугубляет болезнь Паркинсона. Мне положено много спать, регулярно упражняться и стараться сохранять спокойствие. Да уж!
Джок живет в квартале, выходящем на Хэмпстед-Хит. Внизу сидит швейцар, который в дождь держит над входящими зонтик. Он носит униформу и называет людей «хозяин» или «мадам». Раньше Джоку и его второй жене принадлежал весь верхний этаж, но после развода он может позволить себе только квартиру на одного. Ему еще пришлось продать «харлей» и отдать ей коттедж в Котсуолдсе. Теперь, едва завидев дорогую спортивную машину, он заявляет, что она принадлежит Наташе.
«Когда я оглядываюсь назад, меня пугают не бывшие жены, а тещи», – говорит Джок. После развода он стал, как сказал бы Джеффри Бернард, странствующим обеденным гостем, заглядывающим в окна, мухой на стенах чужих браков.
Мы с Джоком познакомились задолго до университета. Одна и та же акушерка в одном и том же родильном доме приняла нас в один день с интервалом в восемь минут. Это было 18 августа 1960 года в родильном доме Королевы Шарлотты в Хаммерсмите. Наши матери лежали в одной палате, и акушерке приходилось сновать туда-сюда через занавеску.
Я появился первым. У Джока была такая большая голова, что он застрял и его вытаскивали щипцами. Он до сих пор порой шутит о том, что пришел вторым и с тех пор пытается догнать. И в самом деле, соревнование для него отнюдь не шутка. Возможно, мы лежали рядом в детском отделении. Может, смотрели друг на друга или мешали друг другу спать.
Кое-что об одиночестве личного бытия говорит тот факт, что мы начали жизнь с промежутком в несколько минут, но вновь встретились только через девятнадцать лет. Джулиана говорит, что нас свела судьба. Может, она права. Если не считать того, что нас перевернул вниз головой и пошлепал по попе один и тот же доктор, у нас очень мало общего. Не могу объяснить, почему мы с Джоком подружились. Что я внес в наш союз? Он выделялся среди студентов, всегда посещал лучшие вечеринки и флиртовал с самыми симпатичными девушками. Моя выгода была очевидна, но что получил он? Может, о подобных ситуациях говорят, что люди просто «сходятся».
Уже очень давно мы совсем разошлись в политических взглядах и частично в нравственных, но не можем отбросить свое прошлое. Он был шафером у меня на свадьбе, а я – на обеих его свадьбах. У нас хранятся ключи от домов друг друга и копии завещаний. Совместный опыт – сильная связь, но дело не только в этом.
Джок, несмотря на всю свою консервативную болтовню, на самом деле большой добряк, пожертвовавший на благотворительность больше денег, чем на обеих жен. Каждый год он организует благотворительный вечер в пользу Грейт-Ормонд-стрит и за пятнадцать лет не пропустил ни одного Лондонского марафона. В прошлом году он толкал больничную койку, на которой сидели «порочные» медсестры в чулках на резинках. Он был больше похож на Санта-Клауса, чем на доктора Килдейра.
Джок появляется из ванной в полотенце, обмотанном вокруг пояса. Он шлепает босиком по коридору в кухню. Я слышу, как открывается и закрывается дверца холодильника. Он нарезает апельсины и включает почти промышленную соковыжималку. Кухня заполнена техникой. Электрическая кофемолка, машинка для просеивания кофе и еще одна, которая больше похожа на артиллерийский снаряд, чем на кофеварку. Он может делать вафли, пончики, блины, варить яйца десятком способов.