Моя очередь отправляться в ванную. Зеркало запотело. Краешком полотенца я проделываю круг, в котором может поместиться мое лицо. Я выгляжу измученным. Программа передач на среду отпечаталась на правой щеке. Я тру лицо влажной фланелью.
На подоконнике множество приборов, включая машинку для стрижки волос в носу на батарейках, жужжащую, как раненая пчела, закрытая в бутылке. Десяток различных марок шампуня. Это напоминает мне дом. Я всегда подшучиваю над Джулианой из-за ее «снадобий и притираний», которые заполняют каждый дюйм пространства. Где-то среди этой косметики я храню сменную бритву, склянку с пеной для бритья и дезодорант. К сожалению, достать их – значит рискнуть вызвать эффект домино, который опрокинет каждую бутылочку в ванной.
Джок протягивает мне стакан апельсинового сока, и мы сидим в молчании, уставившись на кофеварку.
– Я могу позвонить ей от тебя, – предлагает он.
Я мотаю головой.
– Я мог бы рассказать ей, как ты слоняешься по квартире… бесполезный… потерянный… брошенный…
– Это ничего не изменит.
Он спрашивает о ссоре. Он хочет узнать, что именно ее расстроило. Арест, заголовки в газетах или тот факт, что я ей солгал?
– Ложь.
– Так я и думал.
Он все наседает на меня, желая узнать подробности. Я, в общем-то, не хочу к этому возвращаться, но вся история выплывает наружу, пока стынет мой кофе. Возможно, Джок поможет мне как-то осмыслить все это.
Когда я дохожу до описания того, как увидел тело Кэтрин в морге, я внезапно понимаю, что он мог ее знать. Он знал гораздо больше медсестер в Марсдене, чем я.
– Да, я думал об этом, – говорит он, – но фотографии в газетах ни о чем мне не напомнили. Полицейские хотели узнать, был ли ты со мной в ночь ее смерти, – добавляет он.
– Извини.
– А где ты был?
Я пожимаю плечами.
– Тогда это правда. Делишки на стороне.
– Это совсем не то.
– Это всегда не то, сынок.
Джок ведет себя, словно школьник, желающий знать «пикантные подробности». Я отказываюсь подыгрывать ему, и он хмурится.
– Так почему же ты не сказал в полиции, где ты был?
– Я предпочел бы не говорить.
На его лицо набегает рассеянность. Он больше не наседает на меня. Меняет курс и укоряет меня за то, что я с ним не поговорил раньше. Если я хотел, чтобы он обеспечил мое алиби, надо было по крайней мере сказать ему.
– Что, если бы меня спросила Джулиана? Я мог бы подыграть. И я мог бы сказать полицейским, что ты был со мной, вместо того чтобы топить тебя.
– Ты сказал правду.
– Я бы солгал ради тебя.
– А что, если я ее действительно убил?
– Я бы все равно солгал ради тебя. И ты бы сделал то же самое для меня.
Я качаю головой.
– Я не стал бы лгать ради тебя, если бы думал, что ты кого-то убил.
Он встречается со мной глазами и не отводит взгляда. Затем смеется и пожимает плечами:
– Кто знает!
5
В офисе я прохожу через фойе, сознавая, что охранники и секретарь смотрят на меня. Поднимаюсь на лифте наверх и застаю Мину за столом в пустой приемной.
– А где все?
– Они отменили сеансы.
– Все?
Я перегибаюсь через стол и читаю расписание приема на сегодня. Все имена перечеркнуты красной линией. Кроме имени Бобби Морана.
Мина все еще говорит:
– У мистера Лилли умерла мать. У Ханны Бэрримор грипп. Зоя сидит с племянниками… – Я знаю, что она пытается утешить меня.
Я указываю на имя Бобби и прошу вычеркнуть и его.
– Он не звонил.
– Поверьте мне на слово.
Несмотря на искренние старания Мины прибраться, в моем кабинете все еще беспорядок. Повсюду следы полицейского обыска, включая тонкий слой порошка, который они использовали для снятия отпечатков пальцев.
– Они не взяли ни одной папки, но некоторые переставили.
Я прошу ее не беспокоиться. Мои заметки теряют всякий смысл, если у меня больше нет пациентов. Она стоит в дверях и пытается придумать, что бы сказать позитивного.
– Я доставила вам неприятности?
– В каком смысле?
– Эта девушка, которая искала работу… та, которую убили… Мне стоило поступить с ней иначе?
– Конечно нет.
– Вы знали ее?
– Да.
– Примите мои соболезнования.
Впервые кто-то допустил мысль, что смерть Кэтрин могла огорчить меня. Все остальные вели себя так, словно у меня нет никаких чувств. Возможно, они думают, что я обладаю особым пониманием скорби или умею ее контролировать. Если так, то они ошибаются. Мои обязанности заключаются в том, чтобы понимать пациентов. Я узнаю об их самых глубоких страхах и тайнах. Профессиональное отношение превращается в личное. По-другому быть не может.
Я расспрашиваю Мину о Кэтрин. Как звучал ее голос по телефону? Она говорила обо мне? Полицейские забрали ее письма и анкеты, но у Мины осталась копия ее автобиографии.
Она приносит ее мне, и я смотрю на обложку и первую страницу. Проблема автобиографий в том, что они не говорят о человеке почти ничего важного. Школы, результаты экзаменов, профессиональное образование, опыт работы – ничто из этого не приоткрывает индивидуальности или темперамента. Это все равно что пытаться определить рост человека по цвету волос.
Едва я заканчиваю чтение, звонит телефон. В надежде, что это Джулиана, я беру трубку раньше Мины. Голос в трубке взрывается, словно шторм в десять баллов. Эдди Баррет выступает с цветастой обличительной речью. Его воображение особенно разыгрывается, когда дело доходит до описания возможного применения моего докторского аттестата в связи с сокращением производства туалетной бумаги.
– Послушайте, вы, суперподкованный мозгокопатель, я напишу на вас жалобу в Британское психологическое общество, профсоюз и экспертное бюро Соединенного Королевства. Бобби Моран собирается подать на вас в суд за клевету, злоупотребление доверием и за все, что он еще сможет обнаружить. Стыд и позор! Вас надо гнать в шею! Если говорить прямо, вы придурок!
У меня нет времени отвечать. Едва я предчувствую перерыв в монологе Эдди, он с новыми силами продолжает свою речь дальше. Может, именно так он и выиграл столько дел: он не затыкается и никому не дает вставить хоть слово.
Правда заключается в том, что мне нечем защищаться. Я нарушил больше профессиональных инструкций и персональных обязательств, чем могу перечислить, но я снова поступил бы так же. Бобби Моран – садист и патологический лжец. И в то же время я испытываю ужасное чувство утраты. Обманув доверие пациента, я вошел туда, куда вход запрещен. Теперь я жду, когда открытая дверь, возвращаясь, ударит меня по заду.
Эдди бросает трубку, и я смотрю на телефон. Нажимаю кнопку быстрого набора. На автоответчике голос Джулианы. У меня внутри все сжимается. Жизнь без нее кажется невозможной. Я не представляю, что мне сказать. Пытаюсь изобразить бодрый голос, потому что понимаю, что Чарли может услышать сообщение. В конце концов говорю, как Санта-Клаус. Я звоню снова и оставляю второе сообщение. Еще хуже первого.
Я сдаюсь и начинаю разбирать папки. Полицейские опустошили мои шкафы, пытаясь найти что-нибудь за ящиками. Я поднимаю глаза, когда голова Фенвика просовывается в дверь. Он стоит в коридоре, нервно оглядываясь.
– На два слова, старик.
– Да?
– Ужасно все это. Просто хотел сказать: «Не падай духом», и все. Не позволяй этим поганцам выбить тебя из колеи.
– Очень мило с твоей стороны, Фенвик.
Он переминается с ноги на ногу.
– Ужасные дела. Просто засада. Я надеюсь, ты понимаешь. Вся эта дурная огласка и все такое… – У него несчастный вид.
– В чем дело, Фенвик?
– В сложившихся обстоятельствах, старик, Джеральдина подумала, что было бы лучше, если бы ты не был моим шафером. Что скажут другие гости? Мне страшно жаль. Я ненавижу бить лежачего.