Элиза хотела организовать центр для девушек с улицы, где им давали бы советы о безопасности и сохранении здоровья, давали приют и предлагали программы реабилитации от наркозависимости. У нее были кое-какие сбережения, и она арендовала старый дом у станции Кингс-кросс.
Этот центр оказался лишь началом. Вскоре она основала ПТЛ. Я всегда удивлялся количеству людей, к которым она могла обратиться за советом: судьи, юристы, журналисты, социальные работники и рестораторы. Иногда я прикидывал, сколько из них в прошлом были ее клиентами. То есть я помог ей… и это не имело отношения к сексу.
Дом «вверх тормашками» не освещен. Тюдоровские колонны блестят от инея. Над звонком загорается маленькая лампочка, когда я нажимаю на кнопку. Наверное, уже полночь. Я слышу звонок, разносящийся эхом по холлу. Элизы нет дома.
Мне надо преклонить голову на несколько часов. Просто поспать. Я знаю, где Элиза прячет запасной ключ. Она не будет возражать. Я постираю свою одежду, а утром приготовлю ей завтрак. И тогда скажу ей, что мне все-таки требуется алиби.
Я вставляю ключ в замок. Два поворота. Беру другой ключ. Еще один замок. Дверь открывается. На ковер высыпается почта. Элизы не было дома несколько дней.
Иду по натертым полам, мои шаги эхом отдаются в пустоте. В фойе атмосфера бутика: расшитые подушки и индийские ковры. На автоответчике мигает лампочка. Пленка записана до конца.
Сначала я замечаю ее ноги. Она растянулась на елизаветинской кушетке, лодыжки связаны коричневым скотчем. На голову надет черный полиэтиленовый пакет, закрученный вокруг шеи. Она откинулась назад. Руки связаны за спиной. Юбка задрана, колготки изорваны.
В одно мгновение я опять становлюсь врачом: разрываю полиэтилен, щупаю пульс, прикладываю ухо к груди. Ее губы посинели, а тело окоченело. Волосы прилипли ко лбу. Глаза открыты и с изумлением смотрят на меня.
Я чувствую острую боль внутри, словно дрель проделывает дыру в моих внутренностях. Я снова и снова вижу все: борьбу и умирание, попытки освободиться. Сколько кислорода может быть в пакете? Не больше чем на десять минут. Десять минут, чтобы бороться. Десять минут, чтобы умереть. Извиваясь и брыкаясь, она втянула полиэтилен в рот. На полу рассыпаны диски, столик перевернут. Фотография в рамке лежит лицом вниз среди битого стекла. Застежка золотой цепочки сломана.
Бедная Элиза. Я все еще помню ее мягкие губы на моей щеке, когда она прощалась со мной в ресторане. На ней тот же темно-синий топ и мини-юбка в тон. Видимо, это случилось в четверг, через некоторое время после нашей встречи.
Я перехожу из комнаты в комнату, ища следы взлома. Входная дверь была заперта снаружи. Видимо, он забрал ключи.
На столе в кухне стоит кружка с ложкой гранул растворимого кофе на дне. Чайник лежит на боку, один стул перевернут. Ящик стола открыт. В нем аккуратно сложенные полотенца, коробочка с инструментами, электрические пробки и сверток черных пакетов для мусора. Новый пакет, лежащий в мусорном ведре, пуст.
Пальто Элизы висит на двери. На столе рядом с кошельком лежат ключи от машины, два нераспечатанных письма и мобильный телефон. Батарея села. Где ее шарф? Возвратившись в комнату, я нахожу его на полу за креслом. Тугой узел, завязанный на шарфе, превратил его в шелковую удавку.
Элиза была слишком осторожна, чтобы открыть дверь незнакомцу. Либо она знала убийцу, либо он уже был внутри, когда она вернулась. Где? Как? Вторая дверь сделана из высокопрочного стекла и ведет в маленький кирпичный дворик. Сенсор включает систему безопасности.
Кабинет внизу захламлен, но чист. Кажется, ничего не пропало, во всяком случае, DVD и ноутбук на месте.
Наверху во второй спальне я снова осматриваю окна. Одежда Элизы висит на вешалках нетронутая. Ее шкатулка с драгоценностями, отделанная перламутром, лежит в нижнем ящике туалетного столика. Если бы ее кто-то искал, легко бы обнаружил.
В ванной сиденье унитаза опущено. Коврик для ванны висит на сушилке над большим синим полотенцем. Новый тюбик с зубной пастой стоит в подарочной кружке из палаты общин. Я наступаю на педаль корзины, и крышка поднимается. Пусто.
Я уже собираюсь уходить, когда замечаю горстку темного порошка на белом кафеле под раковиной. Провожу пальцем по поверхности и собираю тонкую серую пыль, пахнущую розой и лавандой.
На подоконнике у Элизы стояла расписанная керамическая чаша с ароматической смесью. Возможно, она ее разбила. Тогда она должна была смести осколки в совок и выбросить в мусорное ведро на кухне, но в ведре ничего нет.
Пристально рассматривая окно, я вижу участки дерева на краях, где отвалилась краска. Раму красили закрытой, а потом открыли. Подсунув пальцы под раму, я тяну ее на себя, сжимая зубы, когда разбухшее дерево начинает скрипеть.
Выглянув наружу, я вижу канализационные трубы и плоскую крышу прачечной десятью футами ниже. Кирпичная стена внутреннего дворика увита глицинией, и по ней легко взобраться. Трубы могли послужить опорой, чтобы добраться до окна.
Я закрываю глаза и, мысленно воссоздавая картину произошедшего, вижу, как кто-то стоит на трубах и вскрывает окно. Он пришел не для того, чтобы украсть или учинить погром. Он опрокидывает чашу с ароматической смесью, протискиваясь в окно, и ему приходится прибраться. Он не хочет оставлять следов взлома. Потом он ждет.
Шкаф под лестницей запирается на засов. Это чулан для швабр и метел – достаточно большой, чтобы в нем спрятаться, съежившись, и смотреть в щелку между задней стенкой и полом.
Элиза приезжает домой. Поднимает почту с пола и несет в кухню. Она вешает пальто на дверь и бросает вещи на стол. Потом набирает чайник и кладет ложку кофе в кружку. Он нападает на нее сзади, накидывает шарф на шею, убеждается, что узел сжимает ей дыхательное горло. Когда она теряет сознание, он тащит ее в холл, оставляя следы на ворсе ковра.
Он связывает ей руки и ноги, аккуратно обрезая ленту и убирая все обрезки, которые падают на пол.
Потом надевает на голову мешок для мусора. В какой-то момент она приходит в себя и видит только темноту. В это время она уже умирает.
Вспышка ярости заставляет меня открыть глаза. Вижу свое отражение в зеркале ванной: отчаявшееся лицо, лицо, выражающее замешательство и страх. Я падаю на колени, ударяюсь подбородком о сиденье, и меня тошнит в унитаз. Затем я бреду в главную спальню. Занавески закрыты, на постели смятое и несвежее белье. Мои глаза прикованы к мусорному ведру. Там лежит полдюжины скомканных салфеток. Всплывают воспоминания: бедра Элизы на моих бедрах, наши тела вместе, я вхожу в нее.
Я начинаю судорожно рыться в ведре, собирая салфетки. Мои глаза бегают по комнате. Притронулся ли я к лампе? А к двери, подоконнику, перилам?
Это безумие. Я не могу очистить место преступления. По всему дому будут следы моего пребывания. Она расчесывала мне волосы. Я спал в ее постели. Пользовался ее ванной. Пил вино из бокала, кофе из кружки. Я дотрагивался до выключателей, музыкальных дисков, стульев, боже мой, в конце концов, мы с ней занимались любовью на диване!
Звонит телефон. Сердце едва не прыгает у меня из груди. Я не могу рисковать и брать трубку. Никто не знает, что я здесь. Я жду, прислушиваясь к звонку, и почти готов к тому, что Элиза шевельнется и скажет: «Пожалуйста, ответь. Может, это важно».
Телефон замолкает. Я снова начинаю дышать. Что мне делать? Позвонить в полицию? Нет! Надо убираться отсюда. Но я не могу оставить ее здесь. Я должен кому-нибудь сказать.
У меня звонит мобильный. Я роюсь по карманам и, наконец достав его, могу удержать только обеими руками. Номер не узнаю.
– Это профессор Джозеф О'Лафлин?
– Кто спрашивает?
– Это из полиции. Нам поступил звонок о вторжении в частное владение по адресу в Лэдброук-гроув. Информатор дал этот номер в качестве контактного. Это правда?