– Что вы чувствуете?
– Расстройство.
– Из-за кого?
– Выберите сами.
Он горбится, и воротник упирается в уши. Руки теперь лежат на коленях, складывая и разворачивая листок бумаги, уже потрепанный в местах сгибов.
– Что вы написали?
– Цифру.
– Какую цифру?
– Двадцать один.
– Можно взглянуть?
Он быстро моргает и медленно разворачивает листик, разглаживая его на ноге и проводя пальцами по поверхности. На нем сотни раз написана цифра «21» маленькими квадратными значками, расходящимися по кругу от центра, словно крылья мельницы.
– Вы знаете, что сухой квадратный лист бумаги нельзя сложить пополам больше семи раз? – спрашивает Бобби, желая переменить тему.
– Нет.
– Это так.
– Что у вас еще в карманах?
– Мои списки.
– Что за списки?
– Что надо сделать. Что хотелось бы изменить. Людей, которые мне нравятся.
– А как насчет тех, которые вам не нравятся?
– Их тоже.
Голос некоторых людей не соответствует их внешности, и Бобби один из таких. Он крупный, но кажется меньше из-за высокого голоса и сутулых плеч.
– Бобби, у вас какие-то неприятности?
Он вздрагивает так сильно, что пара ножек кресла отрывается от пола. Его голова качается взад-вперед.
– Вы на кого-нибудь рассердились?
С безнадежно-печальным видом он сжимает кулаки.
– Что вас рассердило?
Что-то шепча, он качает головой.
– Извините, я не расслышал.
Он опять что-то бормочет.
– Вам придется говорить погромче.
Без малейшего предупреждения он взрывается:
– Прекратите копаться у меня в мозгах!
Шум отдается эхом в замкнутом пространстве. В коридоре слышен звук распахивающихся дверей, на моем телефоне мигает лампочка внутренней связи.
– Все в порядке, Мина. Все хорошо.
Тоненькая вена дрожит на виске Бобби, как раз над правым глазом. Он шепчет тоном маленького мальчика:
– Я должен был наказать ее.
– Кого вы должны были наказать?
Он поворачивает кольцо на указательном пальце правой руки, а затем возвращает его на место, словно настраивает приемник, отыскивая нужную частоту.
– Мы все связаны, разделены только в шестой степени, может, меньше. Когда что-то происходит в Ливерпуле, или в Лондоне, или в Австралии, все связано…
Я не позволю ему сменить тему.
– Если вы попали в беду, Бобби, я могу вам помочь. Но вы должны сказать мне, что случилось.
– В чьей постели она сейчас? – шепчет он.
– Прошу прощения?
– Только в могиле она будет спать одна.
– Вы наказали Арки?
Уже яснее осознавая мое присутствие, он смеется надо мной:
– Вы видели «Шоу Трумана»?
– Да.
– Иногда я думаю, что я Труман. Я думаю, что весь мир смотрит на меня. Мою жизнь создали в соответствии с чужими ожиданиями. Все – только фасад. Стены из фанеры, а мебель из папье-маше. И иногда я думаю, что если бы смог побежать достаточно быстро, то добрался бы до ближайшего угла и увидел бы изнанку декорации. Но я не могу бежать так быстро. К тому времени, как я добегаю, они успевают построить новую улицу… и еще одну.
4
Если говорить о рынке жилья, то мы живем в чистилище. Я говорю так, потому что мы еще не вполне достигли озелененной нирваны Примроуз-хилл, но все же выбрались из расписанной граффити, захламленной металлом дыры, коей является южный конец Кэмден-тауна.
Плата высока, а водопроводная система запущена, но Джулиана влюбилась в это место. Должен признать, что я тоже. Летом, если ветер дует в нужном направлении и окна открыты, мы слышим рычание львов и гиен в Лондонском зоопарке. Это похоже на сафари, только без микроавтобусов.
По вечерам в среду Джулиана преподает взрослым испанский. Чарли ночует дома у лучшей подруги. Весь дом в моем распоряжении, что обычно меня устраивает. Я разогреваю суп в микроволновке и отламываю себе половину французского батона. Чарли написала стихотворение на белой доске рядом с рецептом бананового хлеба. Я чувствую легкий приступ одиночества. Я хочу, чтобы они обе были здесь. Мне не хватает шума и дружеских подколов.
Бродя по второму этажу, я перехожу из комнаты в комнату, проверяя «ведущиеся работы». На подоконнике выстроились в линию банки с краской, а пол закрыт старыми тряпками, похожими на полотна Джексона Поллока. Одна из спален превратилась в склад коробок, ковров и слегка поцарапанной кошками мебели. В углу, ожидая своей участи, стоят старая коляска Чарли и ее высокий стульчик. А ее детская одежда упакована в пластиковые контейнеры с аккуратными надписями.
Шесть лет мы пытаемся родить второго ребенка. Пока на нашем счету два выкидыша и неисчислимые слезы. Я не хочу продолжать – особенно сейчас, – но Джулиана до сих пор глотает витамины, сдает анализы мочи и измеряет температуру. Когда мы занимаемся любовью, это напоминает научный эксперимент, в котором все нацелено на оптимальный период овуляции.
Когда я говорю об этом Джулиане, она обещает регулярно набрасываться на меня, как только родится второй малыш.
– Ты не пожалеешь, когда это случится.
– Я знаю.
– Мы должны сделать это ради Чарли.
– Да.
Я хочу привести ей все свои возражения, но не могу заставить себя сделать это. Что если болезнь прогрессирует? Что если я не смогу держать на руках собственного ребенка? Я вовсе не сентиментален и не эгоистичен. Я практичен. Чашка чаю и пара слабительных таблеток не решат проблему. Мой недуг напоминает поезд, мчащийся на нас в темноте. Он может казаться очень далеким, но он приближается.
В половине седьмого приезжает кеб, и мы вносим свою лепту в пробки на дороге. Юстон-роуд забита до Бейкер-стрит, и не имеет смысла пытаться найти другой путь среди препятствий вроде тумб, ограничителей скорости и знаков одностороннего движения.
Водитель жалуется на нелегальных эмигрантов, которые пробираются через Туннель и осложняют транспортную проблему. Поскольку ни у кого из них нет машин, я не понимаю логики его рассуждений, но слишком угнетен, чтобы спорить.
В начале восьмого он высаживает меня в Лэнгтон-холл у Клеркенуэлла – приземистого здания из красного кирпича, с белыми оконными рамами и черными водосточными трубами. Если не считать света над крыльцом, дом выглядит заброшенным. Распахнув двойные двери, я миную фойе и вхожу в главный зал. Пластиковые стулья стоят неровными рядами. На столике сбоку разместились емкость с горячей водой и шеренги чашек и блюдец.
Собралось около сорока женщин. Возраст – от подросткового до вполне зрелого. Почти все сидят в пальто, под которыми виднеется рабочая одежда: высокие каблуки, короткие юбки или шорты, чулки. В нос бьет густой запах табачного дыма, смешанного с ароматом духов.
На сцене уже выступает Элиза Веласко. Тоненькая, зеленоглазая и светловолосая, она говорит с тем акцентом, который придает речи женщин с севера оттенок напористости и разумности. Одетая в прямую юбку до колен и облегающий кашемировый свитер, она выглядит как модель времен Второй мировой.
За ее спиной на белый экран спроецировано изображение Марии Магдалины, созданное итальянской художницей Артемизией Джентилески. В верхнем углу стоит аббревиатура ПТЛ, и ниже маленькими буквами расшифровка: «Проститутки Тоже Люди».
Элиза замечает меня, и на ее лице читается облегчение. Я пытаюсь пройти по боковому проходу, не прерывая ее, но она постукивает по микрофону, и собравшиеся поворачиваются ко мне.
– А теперь позвольте представить вам человека, которого вы действительно пришли послушать. Прошу приветствовать героя газетных передовиц профессора Джозефа О'Лафлина.