Он поднял трубку в спальне. И зря.
— Это ты, Борисыч? — томно уточнил женский голос.
Несколько секунд Андрей молчал в замешательстве. Он понял, что звонит одна из его случайных любовниц, но все его мысли сосредоточены были на сыне, и Андрей не сразу сообразил, что этот звонок не имеет к Степке никакого отношения.
— Я просто соскучилась, — с притворной горестью призналась женщина на том конце провода.
— Ты звонишь, потому что соскучилась? — яростным шепотом осведомился он. — В семь часов утра?!
— Я скучаю по тебе и ночью и утром.
Андрей прижал ладонь к пульсирующей жилке на виске. Казалось, голова вот-вот треснет. Нет, этот звонок не мог быть случайностью, нелепым капризом потасканной красавицы с двухметровыми ногами и пустым взглядом.
— Что тебе надо? — допытывался он.
— Я хочу тебя. Давай встретимся сегодня, Борисыч!
Ее звали Светланой, она была обладательницей прекрасной фигуры и половины акций автомобильного завода. В свое время Андрея привлекали оба пункта в этом списке. И сейчас он торопливо вспоминал все, что знал о ней, чтобы решить — могла ли эта глуповатая, сексапильная, богатая стерва быть связанной с похищением. А что? Получалось — могла. Почему нет? Кузя наверняка был с ней знаком, и это уже повод для подозрений. Ну, на самом деле, не могла же она звонить из-за его, Комолова, прекрасных глаз.
— Где? — коротко спросил он.
Светлана хихикнула и продиктовала адрес.
— Приезжай вечером, около семи.
— А раньше нельзя? — нетерпеливо заерзал он.
Она снова хихикнула:.
— Я тоже горю желанием тебя увидеть, мой сладкий, но всему свое время, правда? Целую.
— И я тебя, — автоматически ответил он.
Ее могли подослать для пущей конспирации. Чтобы Андрей наверняка пришел один, не потащит же он на свидание службу безопасности! Этот звонок — точно! — означает лишь одно — Кузя готов объявить условия, но наедине, без лишних свидетелей. Интересно, как же Светлана? Ее могли и не посвящать в курс дела, она просто позвонила бывшему любовнику, просто посюсюкала в трубку. С другой стороны, вдруг его хотят выманить из дома? Да нет, ерунда, он и так собирался в офис, сюда приедут ребята, и с Дашкой все будет нормально.
С Дашкой…
Андрей вдруг понял, что так сильно напрягает его последние несколько минут. За спиной у него была тишина. Дашкино сладкое причмокивание затихло, Дашкино ровное дыхание оборвалось.
Он обернулся.
Она лежала с открытыми глазами и плотно сжатым ртом. Она не смотрела на него и почти не дышала, ее лицо было похоже на восковую маску. Андрей в тот же момент все понял.
— Ты все слышала, да? Малыш, ты же не знаешь… Ты не так все поняла! — заорал он, видя, что она не реагирует на его слова.
Разговор со Светланой быстро промелькнул в голове. Что такого предосудительного в нем было? Из-за чего можно было нацепить на себя маску равнодушия и смотреть сквозь него безразлично, будто он — мебель или бездушная скотина.
Даже у кошки есть шанс объяснить, что не она вылакала всю сметану.
Боже, боже мой, какой бред! Нелепица!
— Даша, послушай меня! Эта женщина связана с бандитами, через нее мне передадут требования, понимаешь? Ну, что ты молчишь! Посмотри на меня!
Она посмотрела. Лучше бы он не просил об этом.
Он задохнулся от ненависти в ее взгляде, но не отвернулся, молча отвечал ее глазам и ощупывал каждую клеточку родного лица.
Брови — вызывающе гладкие, ноздри — всегда неспокойные, гневно раздутые или трепещущие от радости, раскрепощенные губы, будто вот-вот рассмеются, поцелуют, запоют — все это одновременно. Видно, что шероховатая кожа, не персик, не абрикос, что-то совсем не фруктовое, но впечатление такое, что сладкое. Вкус полузабытого детства, парного молока и пряников. Золото веснушек, словно какой-то растяпа рассыпал мелочь, по переносице и немного на щечках. Лоб хранит воспоминания о ветрянке — несколько крохотных впадинок. И две морщинки — одна о Степке, другая об Андрее. Глаза — яркие, немного зеленого, немного золотого, тонкий темно-карий ободок.
И эти глаза смотрят прямо, полыхая ненавистью.
И вся эта глубокая, беспокойная, страстная красота — единственная, что вошла в его судьбу, что тревожит его душу сейчас и всегда — трепещет от боли, корчится в судорогах недоверия и презрения, стараясь при этом казаться безразличной.