Она отдаст деньги, отдаст, и пусть этот негодяй подавится!
А потом…
Она убьет его!
Жаль, что ей не пришло в голову взять с собой пистолет.
Ничего, Кирилл — слабак, она запросто справится с ним, придушит голыми руками.
Дашка бросила взгляд на свои руки, судорожно вцепившиеся в руль. Костяшки пальцев побелели, ладони взмокли. Нет, так не пойдет! Сейчас главное — выехать со двора без шума. Спасибо тому, кто придумал иномарки! Хотя неизвестно, как работали другие, но двигатель в Дашкиной «Тойоте» завелся нежно и еле слышно.
Из своей будки вылез Рик, зевнул во всю пасть и увидел Дашку. Она заметила его и приложила палец к губам. Умный пес молча подбежал к машине и присел, склонив лобастую голову набок. Морда его выражала осуждение.
— Так надо, Рикуша, так надо, — прошептала Дашка, выйдя из кабины.
Она открыла ворота и выехала наружу, чувствуя на себе непонимающий взгляд собаки.
Город встретил Дашу влажной чернотой ливня. В одну минуту вдруг небо поседело, набрякло, и ветер бросил в лобовое стекло длинные пряди дождя. Далеко позади оставалась полоска светлого горизонта, словно там созревал другой день. Москва словно жила на дне глубокой огромной кастрюли, придавленной грозовой крышкой.
Так казалось Дашке всегда, даже в солнечную погоду, даже в тихие безветренные, белые-белые зимние дни. Москва угнетала ее с первых дней и все пятнадцать лет, и никогда Даша не могла отделаться от ощущения, что попала в серую, зловонную яму. На дне этой ямы не различить было слов за гулом толпы, не разглядеть было улыбки за бесконечными, равнодушными чужими лицами. Даша не замечала столичного блеска, не радовалась большим площадям и старым домикам с эркером. Только любопытство толкало ее на прогулки, и вместе с Андреем они изучали этот город, тыкаясь, словно слепые кутята, из переулка в переулок. И всюду слышалось пресловутое: «Пона-а-ехали в нашу Ма-а-аскву!» Чудилось, наверное. Первое время это даже веселило. И пытаясь согнать с плеч тяжелые лапы собственных комплексов, обид, неуверенности, Дашка беззлобно огрызалась в ответ. С огоньком эдак, заразительно похохатывая, бросала смешные, необидные фразы. Кондуктору в автобусе, бабке в метро, милиционеру на улице. Охранникам в общежитии, которые не ленились лишний раз напомнить, кто тут хозяин. Они, конечно, хоть и пузо набекрень, хоть пять лет на одном месте сиднем перед черно-белым телевизором, хоть зарплата меньше стипендии тех самых провинциалов, что они охраняли. Зато — московская прописка. И сладкое ощущение власти, когда перед тобой, пританцовывая от голода и холода, от близкого ощущения дома, стайка молодых, сильных ребят. А пропуска забыли. Потеряли или еще что. Неважно, что косопузые этих ребят видят по двадцать пять раз на дню и знают про каждого, кто с кем спит и кто что ест на завтрак. А пропуск?! Ах, забыли… Значит, предстоит нескучный вечер, можно покочевряжиться, поглядывая сверху вниз из-за стеклянной стойки.
Какой к черту дом!
Пропуск в общагу. Пропуск в столицу. Пропуск в красивую, беззаботную жизнь.
Сверху вниз смотрели и врачи «скорой помощи», которых Фима вызвала к жаркой, мечущейся в бреду Дашке.
— Аборт, что ли? — прозвучал первый безразличный вопрос.
— Нет? — И второй, такой же безразличный: — Прописка, полис есть?
— Нет? — И третий, с прежним равнодушием: — Ну и что нам с ней делать?
И ничего не сделали.
— Температуру сбейте, а там сама оклемается.
И вам того же!
Оклемалась, подумаешь, воспаление легких. «Скорая помощь» она на то и скорая, чтобы побыстрей отделаться. Больницы, опять же, переполнены.
Быть может, Дашке удалось бы проскочить это время, когда за спиной предательство, а впереди озлобленная, суетная толпа. Быть может, ее душа прибилась бы к компании таких же одиноких, но — задорных, пробивных, неунывающих. Быть может, она бы научилась дружить, веселиться и плакать хором — в тесноте, да не в обиде. Быть может, она бы раскрылась, а люди — раскрылись навстречу ей.
Но именно тогда пронзительное, горячее чувство обволокло душу, и тяжелый засов опустился на сердце, запирая его от мира. Дашка ощущала реальность, но не жила в ней, создавая свою собственную вселенную, где отцы не предают детей, а дети не обманывают отцов, где не спрашивают пропуск перед входом, а протягивают цветы, где слова приобретают цвет и глубину, а не падают камнем на больную мозоль. Лишь один человек был ей дорог, и потому ни тогда, ни позже Даша уже не стремилась к другим. Даже просто поболтать. Даже обыкновенно прогуляться.