– А что значит «логический чвяк»? – поинтересовался я.
– А вот то самое, что мы говорим о строгости и точности логических законов, пока дело касается логических высказываний. Но как только от высказываний мы переходим к настоящим вещам, вот тут и начинаются большие неприятности. Логика рассуждает о не вещах, а о словах, обозначающих вещи. А поскольку никто не может сказать, что делает вещь этой самой вещью, а не чем-то другим, или даже вообще ничем, то возникает путаница между словами и вещами, и эта путаница ужасно путает всю логику. Ведь если мы не знаем, что делает вещи ими самими, то мы никогда не можем быть уверены, что выполняется закон тождества. А без него логика – это уже не логика, а всего лишь часть математики. Впрочем, я прошу прощения, Вас это не должно беспокоить. Все равно логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Как это не существует? – возмутился Валера. – Каждый пользуется логикой до той или иной степени, а Вы говорите, что она не существует.
– В том то все и дело, молодой человек, что никто не может определить, до какой степени ей можно пользоваться. А самое печальное состоит в том, что этого просто нельзя определить в принципе. Но и это еще не самое печальное. Самое печальное – это то, что когда мы рассуждаем о том, что, как и почему в мире происходит, то в этом присутствует логика, хотя только до определенной степени. Но как только мы делаем попытку понять, кому и зачем все это надо, вот тут и выясняется, что логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Кому и зачем надо что? – спросил я.
Ослик обвел окружающий его мир невыразимо грустным взглядом и ответил, пожалуй больше самому себе:
– Если бы я только знал что, я может быть, в один прекрасный день понял бы, кому и зачем это надо…
Мы помолчали. Валера глубоко вздохнул. Ослик грустно покачивал головой.
– Извините, уважаемый ослик, а как Вас зовут? – спросил я.
– Буридан, к вашим услугам. Но если Вам не нравится это имя, Вы можете звать меня Абеляр или Джон Гоббс или Фрэнсис Бэкон, я нисколько не обижусь.
– А какое из этих имен – ваше настоящее имя? – полюбопытствовал я.
– А что вы подразумеваете под словом «настоящее»? – ответил вопросом на вопрос наш длинноухий собеседник.
– Ну то имя, которое действительно Ваше, – решил мне помочь Валера.
Ослик повернулся к Валере и внимательно глянул ему в лицо:
– Дело в том, что если кто-то откликается на произнесенное имя, или если Вы назвали кому-то чье-то имя, и тот, кому Вы его назвали, знает, кому оно принадлежит, то это имя вполне действительно. Непонятно только, почему Вы считаете, что действительное имя может быть только одно.
– Ну хорошо, – сказал я, – пусть будет по-Вашему, уважаемый Буридан, действительных имен может быть много, но настоящее имя может быть только одно.
Ослик многозначительно повернулся ко мне и спросил с изрядной иронией в голосе:
– А чем собственно, по-Вашему, действительное имя отличается от настоящего?
Я некоторое время подумал. Действительно, а чем собственно, оно отличается? Наконец я дал ответ, в котором я был не совсем уверен.
– Я думаю, что все действительные имена какой-нибудь вещи – это то, как ее можно называть, а настоящее ее имя – это сама вещь, как она есть на самом деле. Вот поэтому настоящее имя и может быть только одно.
Ослик радостно хихикнул и взбрыкнул копытами. Вид у него был преехиднейший.
– Если настоящее имя – это сама вещь, как она есть на самом деле, то что же тогда из себя представляет сама вещь, как она есть на самом деле? Другими словами, чем тогда, по-Вашему, настоящая вещь отличается от своего настоящего имени?
– Я думаю, что эта вещь представляет из себя то же самое, что и ее настоящее имя, только до того, как ее назвали этим именем,– ответил я, нимало не задумавшись.
Теперь пришел черед задуматься ослику. Он бродил по вольеру взад и вперед, бурча себе под нос: «Весьма оригинальная трактовка! Ни в классическом номинализме, ни в классическом реализме я такой не встречал. Бертран Рассел необычайно обрадовался бы открытию такой интересной формулировки, а вот Готлоб Фреге, пожалуй бы расстроился еще сильнее. Удивительно, что такое остроумное построение делает абсолютный неспециалист, походя повторяя парадокс Витгенштейна. Неужели несколько веков так сильно могут двинуть вперед общественное миропонимание? Нет, я был слишком неблагодарен к своей судьбе! Если бы не реинкарнация, я не наслаждался бы сейчас этой беседой. Какая разница, что на мне за шкура, главное – мой разум при мне. Шкура может сгнить, а разум – никогда! Cogito ergo sum. This is eternal and ageless, and it encompasses all the worlds! Ради этот можно согласиться поносить и ослиную шкуру! Anyways, facta clariore voce quam verba loquuntur. Я все же обязан припереть юношу к стенке неумолимой силой фактов и логики».