Пэм была на грани истерики.
— Я же говорю: она упала. После ухода нашей старушки она решила спуститься вниз и упала.
— Но если бы она не упала, мать получила бы роль?
— Я… я не знаю…
— Нет, знаешь. Норма добилась бы от Ронни всего, чего хотела. Она…
— О, дорогой, — простонала Пэм, — это ужасно, я понимаю, но если ты поклянешься молчать до гробовой доски, я скажу тебе, что могло случиться. Только могло. Слава богу, нет никаких доказательств, но…
— Ты думаешь, мать толкнула ее? — вырвалось у меня. И тут же я понял, какую чудовищную ошибку совершил.
Для Пэм мать олицетворяла всё. Она часто раздражалась и сердилась на нее, как и я, но это совсем другое дело. Преданность Пэм была непоколебима, как сама Британская империя. Услышав мои слова, она побелела, для нее это было все равно, что сказать правоверному мусульманину, будто Магомет не верил в Коран.
— Ники, ты ужасное, грубое животное, — только и произнесла она.
Конечно, я не был так предан матери, как Пэм, но и мне сейчас стало неловко за свои мысли. Мне не хотелось обижать ее.
— Прости, дорогая Пэм. Я не это имел в виду. Я думал… просто мне хотелось узнать, что думаешь ты…
— Ники, Ники, как тебе в голову могла прийти такая мысль о своей матери? Разве ты не понимаешь, что она не такая, как все? Всякие там Нормы, Сильвии — да, они, возможно, способны столкнуть человека с лестницы ради собственной карьеры, но Анни…
— Пэм, я же сказал, что прошу прощения. Ну, пожалуйста, скажи, что хотела. Как, по-твоему, все это произошло?
Пэм никогда не могла долго противиться мне.
— Да, — вздохнула она, — когда человеку всего девятнадцать, он еще наполовину животное. От этого никуда не уйти. Впрочем, почему бы и не сказать? И так ведь ясно… Я уверена, что она упала. Абсолютно уверена. Но если она не… Ронни знал, что фильм будет для Нормы катастрофой. Вернее, катастрофой для фильма будет ее участие. И не только это. На карту поставлены шесть миллионов долларов. Норме было известно, что с его доходами что-то не в порядке. В случае развода ему пришлось бы ей выплачивать… Я имею в виду: откуда мы знаем, что ему действительно кто-то звонил в студию и там задержал?
— Так, — сказал я, выходит, по-твоему, это сделал Ронни?
Пэм вздрогнула.
— Я этого не думаю. Отказываюсь думать. Но если… Ох, Ники, забудь, что я сказала. Забудь все. Старушка сыграет Нинон. У нас снова будут деньги. Смотри на это дело проще.
Мы сидели, глядя друг на друга. Ронни? Возможно. Но как насчет матери, которая была в комнате Нормы? Пэм делала все возможное, чтобы успокоить меня, но я не мог успокоиться. Перед глазами все время стояла ужасная картина: распростертая Норма и склонившаяся над ней мать. Непреодолимая тоска по Парижу и Монике с новой силой охватила меня.
— Ты уверена, что с инспектором Робинсоном все улажено?
— Полагаю. Прошло четыре дня, а от него ни слуху ни духу.
— А пресса? Телефонные звонки?
— Интересуются скорее по инерции. Сенсация! Старушка и Норма были близкими подругами, всем известно. У нас все будет в порядке. Мы должны в это верить. Не бывало еще такого, чтобы старушка…
И тут мы вспомнили одновременно: Прелесть Шмидт.
— Откуда она появилась? — спросил я.
— Бывшая танцовщица. Анни нашла ее в «МГМ» и взяла к себе, потому что ей надоела Бернис.
— Знаю. Но кто она такая?
— Не имею ни малейшего понятия. Она и в самом деле пообещала тебе молчать?
— Да.
— Но почему она вообще развязала язык? Действительно, почему?
— По-моему, из желания как-то сблизиться со мной.
Пэм просияла.
— О, Ники, какая удача! Только ты сумеешь взять ее в руки. Займись ею. Очаруй ее!
Меня охватило смущение.
— Но, Пэм…
— А почему бы нет? Старушка могла выбрать её специально для тебя. Тебе же нравились рыжеволосые.
— Но, Пэм, ты не понимаешь. Теперь совсем другое дело. В Париже…
— Ерунда, — твердо заявила Пэм. — Речь идет о жизни и смерти. Ты должен заставить Прелесть Шмидт молчать. Теперь она на твоей совести. Твоя обязанность…
В этот момент «моя обязанность» вышла из дома и направилась по тропинке. Раньше мне и в голову не приходило приглядеться к ее фигуре, и теперь только я заметил, что Прелесть удивительно хорошо сложена.
Сперва девушка увидела дядю Ганса, потом заметила нас и улыбнулась.
— Вернулась Анни, — крикнула она. — И ланч готов. Идите домой.
— Пэм, — взмолился я, — ну, пожалуйста… Я не могу. Это не этично. Это…
— Чепуха, мой дорогой, — отрезала она.
Мысль о встрече с матерью меня страшила, и я боялся войти в дом. Что-то глубоко внутри кричало, что я увижу печать Каина на ее челе. Но другая часть моего «я» возмущалась: «Как ты смеешь подозревать собственную мать? Она же дала тебе жизнь!»