Подпасок с огурцом

-- Ничего, у нас в горах тоже снег.

-- Но внизу тепло.

-- Иной раз и жарко.

-- Хорошо! Но пить хочется, слушай. Чай небось пьешь.

-- Пьем чай. Вино пьем. Коньяк пьем. Мацони пьем. Боржоми пьем. Все, что для здоровья, -- все пьем.

-- Чашки нужны, слушай. Хочешь антикварный сервиз? Недо-рого.

-- Посуда своя. Хватает посуды.

-- Посуда! Посуда -- это стаканы-ложки, сковородки. Я тебе фарфор предлагаю. Художественный фарфор Поповского завода. Знаменитейший поповский фарфор! Кого хочешь спроси.

-- Нет, посуда есть, -- упирается Томин. -- Посуду покупать незачем. Вот Сарьяна я бы взял.

-- Значит, сервиз не хочешь. А в бильярд играешь?

-- Немного могу.

-- Молодец, люблю. Айда сыграем: твой урюк -- мой сервиз. А потом про Сарьяна поговорим.

Он тянет за собой Томина. Не в пример Боборыкину Альберт действует открыто и беззастенчиво. Поэтому всегда найдется и свидетель и комментатор:

-- Наивный человек. С Альбертом в бильярд! Босой по шпалам домой пойдет...

Цветков подкатывается к "приживалке":

-- Тася, узнайте у Додика фамилию этого Саши. Только... -- он прикладывает палец к губам. -- Я хочу над ним подшутить...

...Гости расходятся с "четверга". У подъезда дома Боборыкиных стоит машина, Томин для вида копается в моторе, косясь на дверь. Оттуда под руку с Додиком появляется Руднева.

-- Эге, засел? -- говорит Додик. -- Ищем запасную свечу. -- С серьезным видом он шарит в боковом кармане.

-- Свечи целы, подержи фонарик. Тут малюсенький контакт... Оп, и готово. -- Томин закрывает капот. -- Заднее сиденье, как видишь, занято, но даму подвезу с удовольствием.

Руднева усаживается и оглядывает заднее сиденье, заваленное свертками.

-- С приобретением вас!

-- Спасибо. Вас по-моему, тоже?

-- В общем, да, -- чуть замявшись, признается Руднева.

-- Чудесно. -- Томин трогает машину.

Они катят по вечернему городу и вскоре болтают уже по-приятельски.

-- Чуть не забыл! -- восклицает Томин и тормозит, немного проехав телефонную будку. -- С вашего разрешения, крошечный звонок. Задержался я у Боборыкиных, надо перед одной знакомой извиниться.

В автомате он говорит вполголоса:

-- Петр Сергеич? Это я. Спешу. Два слова. Срочно номер в гостинице "Россия". Сегодня я должен там ночевать. И я там уже три дня живу, понял?.. Свяжусь попозже.

x x x

В краеведческом музее все по-прежнему, все так же сквозь высокие окна бывшего купеческого особняка светит случайное декабрьское солнце на две "талановские стены", на парчовые кресла и мраморный столик. Все по-прежнему, и Пчелкин пока тут, только вместо "Инфанты" -- пустой квадрат.

Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются.

-- Ну и как? -- спрашивает Зыков. -- Узнаете свои работы?

-- С одной стороны, как будто да, с другой -- как будто и нет.

-- Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно.

-- И у меня!

-- Да, кто-то по ним лихо прошелся.

-- А главное -- мы не обрабатывали под старину.

Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел.

-- Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например?

-- Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился.

-- А вы?

-- Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают.

-- Таким образом, на данный момент в музее находятся сделан-ные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно?

-- Правильно, -- вразнобой подтверждают студенты.

-- Моей копии нет, -- выступает вперед хорошенькая синегла-зая девушка.

-- А что вы копировали?

-- "Инфанту с яблоком" Веласкеса.

-- Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? -- адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну.

-- Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела.

Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посек-ретничать.

-- Скажите, вот это... что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи... Это для следствия важно?

-- Чрезвычайно важно.

-- Тогда я обязана сообщить -- с "Инфантой" было иначе...

-- Слушаю.

-- Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье... И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать... В сущности, копия скорей его, чем моя.

-- А кто такой Антон Владимирович?

-- Наш руководитель практики. Цветков.

x x x

Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова. Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, матери-алом для допроса.

И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп.

-- Я не стремился руководить практикой, -- не спеша объясня-ет Цветков. -- Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать.

-- Вы собственной рукой вносили поправки в работы студен-тов?

-- В подобных случаях это не принято.

-- Значит, не вносили?

-- Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно.

-- Меня интересует, как обстояло дело в данном случае.

-- Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах.

-- Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством?

-- Я слышал, что существует такое мнение.

-- Вы его разделяете?

Цветков задумывается.

-- Нет... Это маловероятно -- копии были все-таки ученичес-кие.

-- В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее?

-- Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у.

-- Ваши отношения с директором Пчелкиным?

-- С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали.

-- О чем?

-- Что называется, о погоде.

-- По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой "Искусство Фаберже".

Снова Цветков выдерживает паузу.

-- Да-да, припоминаю, он хвастался.

-- И даже хотели ее купить.

-- Разве он продавал?

-- Я выясняю ваши намерения.

-- Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие.

-- Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги?

-- Затрудняюсь, чуть не год прошел.

-- Девять с половиной месяцев... Я очень утомил вас своими расспросами?

-- Ну я понимаю -- служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, -- пожалуйста.

-- Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с "Инфан-ты" Веласкеса.

-- Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. -- Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице.

-- Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами?

-- Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели -- синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцве-тающая юность, застенчивость... Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину.

Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из "козырных" моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что "греховодник" уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту:

-- Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику.

-- Я?! -- вздрагивает Цветков. -- Это кто же говорит?

-- Вахтерша училища.

-- Глуха, бестолкова и вечно порет чушь.