– Вы, господин следователь?.. Входите… Нет, его нет… Он пошел к телефону в ресторан напротив, потом побежал к площади Клиши.
Следователь, сопровождаемый длинным тощим письмоводителем, здоровается и садится с растерянным видом: он ничего не знает. Мегрэ без всяких объяснений по телефону попросил его взять с собой письмоводителя и ехать на бульвар Батиньоль.
В гостиной, темноватой даже днем, царит полумрак, и при особенно ярких вспышках молнии все вздрагивают. Представители власти и задержанные сидят неподвижно, как в вагонном купе, молча, как в приемной врача. Они наблюдают друг за другом. Люкас протягивает табак старику, который уже выкурил трубку и теперь с детской радостью набивает ее вторично.
Жанвье смотрит на часы, следователь и письмоводитель время от времени поочередно делают то же, остальные хранят неподвижность.
Семь часов, половина восьмого, и вдруг, все еще несколько боязливо, Октав Ле Клоаген возвышает голос. Обращается он к Люкасу, словно следователь – слишком важная для него персона.
– В шкафу есть портвейн. Но ключ у нее.
Ненавидящий взгляд. Г-жа Ле Клоаген, ни слова не говоря, достает из сумочки ключ и кладет на столик.
– Рюмочку портвейна, сударыня?
– Благодарю.
Дочь, еще сильнее выбитая из колеи, чем мамаша, просит:
– Я тоже бы капельку выпила. Так тянется до восьми вечера, когда Люкас решается наконец включить свет, потому что в комнате ничего уже не видно. Он голоден. Жанвье тоже. Но звонит звонок, бригадир открывает дверь и первым слышит голос Мегрэ на площадке:
– Входите, сударыня.
В гостиную входит маленькая, очень чистенькая старушка: одета хоть и во все черное, но не без некоторого кокетства, лицо удивительно свежее для ее лет. Растерявшись при виде стольких неподвижных фигур, она сперва замечает одну г-жу Ле Клоаген. Держа обеими руками в темных перчатках сумочку с серебряным замочком, новоприбывшая делает несколько шажков и тоном, в котором сквозит застарелая непримиримая враждебность, произносит:
– Добрый день, Антуанетта.
Одежда на Мегрэ блестит, как мокрый зонтик, путь его по натертому паркету прочерчен потоками воды. Комиссар ничего не объясняет, ограничившись неприметным знаком следователю и письмоводителю.
– Если бы этот любезный господин не настоял, чтобы я приехала, то после всего, что было…
Тут она поворачивает голову и замечает наконец старика. Открывает рот, чтобы заговорить, поздороваться, но с губ ее не срывается ни звука, веки опускаются, она лихорадочно роется в сумочке и вытаскивает очки.
Чувствуется, что она ничего не понимает, считает себя жертвой мистификации. Ищет глазами Мегрэ, потом Антуанетту Ле Клоаген и наконец останавливает взгляд на старике, который совсем уж не понимает, что, собственно, происходит.
– Но это же не Октав! Вы прекрасно знаете, что это не мой брат. Господи, а я-то столько лет ломала голову…
– Присядьте, сударыня. Господин следователь, имею честь представить вам госпожу Бирон, вернее, вдову Бирон, урожденную Катрин Ле Клоаген, о существовании которой мне сообщила сен-рафаэльская полиция… Прошу вас, сударыня, присядьте и не беспокойтесь о господине канонике. Мы вас долго не задержим… Должен доложить вам, господин следователь, что госпожа Бирон, оставшись практически без средств после смерти мужа, очень достойного человека, служившего в мэрии Сен-Дени, стала экономкой одного старого, почти беспомощного каноника. Она ухаживает за ним с удивительной самоотверженностью… Не расскажете ли нам о своем брате Октаве, госпожа Бирон?
Обе женщины, словно бросая обоюдный вызов, ищут глазами друг друга, и экономка каноника начинает рассказывать короткими фразами, которые произносит приглушенным голосом, выработавшимся у нее в ризницах:
– Родители у нас были люди небогатые, но хорошие. Как говорится, себя не щадили: старались выучить моего брата на доктора. Он много путешествовал. И однажды ему повезло: он оказал услугу одному богачу. Тот выказал себя признательным человеком. Тогда брат женился. Не скрою, он повел себя очень великодушно по отношению к нам с мужем.
– Минутку! Вы хотите сказать, что он регулярно посылал вам деньги?
– Нет. Мой покойный муж на это не согласился бы. Но брат пользовался каждым удобным случаем, чтобы сделать нам подарок. Когда лет пятнадцать назад я заболела острым бронхитом, он перевез меня к себе на виллу в Сен-Рафаэль. Но мне быстро стало ясно, что я там лишняя.
Об этом легко догадаться по взгляду, брошенному старушкой на г-жу Ле Клоаген.
– С братом не очень-то считались дома. По-моему, он жалел о тех временах, когда плавал. Он купил себе лодку и каждый день уходил в море удить рыбу – это была его единственная отрада. Там он, по крайней мере, чувствовал себя спокойным.
– На вилле жили с комфортом?
– Еще бы! Насколько мне помнится… минутку… у них было двое слуг.
– Словом, безмятежная, в общем, жизнь при доходе в двести тысяч франков?
– Наверно. Мне ведь никогда не приходилось проживать по двести тысяч в год.
– Ваш брат был крепкого здоровья?
– Чуточку слишком полнокровен. Но, на мой взгляд, здоров. Что с ним стало?
Все поворачиваются к г-же Ле Клоаген, поджавшей губы и ожесточенно замкнувшейся в молчании.
– Могла быть ваша невестка заинтересована в убийстве собственного мужа?
– Кто ее знает! Я, правда, так не думаю: рента была ему назначена только пожизненно.
– Вам нечего нам сказать, госпожа Ле Клоаген?
Мегрэ встречает взгляд, проникнутый такой ненавистью, какой он никогда еще не видел, невольно улыбается и объявляет:
– Ладно! Господин следователь, сейчас я дам вам некоторые пояснения… Налей-ка рюмочку, Люкас! А покрепче в доме ничего нет?
– У нее в комнате полбутылки коньяку, – вмешивается старик.
В спальне Антуанетты Ле Клоаген, разумеется.
– Вот в нескольких словах вся история. Ле Клоаген ведет в Сен-Рафаэле легкую жизнь человека, который волен тратить двести тысяч в год… Я звонил в банк. Десять лет назад сэкономлено у него было всего несколько десятков тысяч франков… Но вот он скоропостижно умирает. Возможно, в один прекрасный день вдова Ле Клоаген соблаговолит поведать, от чего он умер. Скажем, от солнечного удара на рыбалке, повлекшего за собой кровоизлияние в мозг?.. Как бы там ни было, его жена и дочь остаются без средств. А есть люди, господин следователь, которые не в силах примириться с подобной перспективой. И тут по воле случая вдова встречает на набережной в Канне клошара, темного, безобидного бродягу, который на удивление схож с бывшим судовым врачом.
Только что, господа, сен-рафаэльская полиция по моему указанию обнаружила останки подлинного Ле Клоагена, замурованные в одном из подвалов виллы. Это все. Впрочем, нет. Я должен добавить еще одну деталь. Когда старому клошару предложили удобную и беззаботную жизнь под чужим именем и бедняга, уставший шляться по гавани и ночевать под открытым небом, дал согласие, возникло непредвиденное препятствие. Как будет он ежегодно писать расписку в получении денег от адвоката? Он же немедленно себя выдаст. Попытка выучить его подделывать подпись покойника окончилась ничем, он свое-то имя с трудом выводит. Вот почему его заставили отрезать себе фалангу указательного пальца на правой руке – это послужит достаточным оправданием.
На Лазурном берегу его знают слишком многие. Следовательно, переселяемся в Париж.
Сестра Октава может обнаружить подмену. Подстраивают так, чтобы смертельно оскорбить эту гордую женщину, и она рвет всякие отношения с братом и его семьей.