— Наверно. Мне ведь никогда не приходилось проживать по двести тысяч в год.
— Ваш брат был крепкого здоровья?
— Чуточку слишком полнокровен. Но, на мой взгляд, здоров. Что с ним стало?
Все поворачиваются к г-же Ле Клоаген, поджавшей губы и ожесточенно замкнувшейся в молчании.
— Могла быть ваша невестка заинтересована в убийстве собственного мужа?
— Кто ее знает! Я, правда, так не думаю: рента была ему назначена только пожизненно.
— Вам нечего нам сказать, госпожа Ле Клоаген?
Мегрэ встречает взгляд, проникнутый такой ненавистью, какой он никогда еще не видел, невольно улыбается и объявляет:
— Ладно! Господин следователь, сейчас я дам вам некоторые пояснения… Налей-ка рюмочку, Люкас! А покрепче в доме ничего нет?
— У нее в комнате полбутылки коньяку, — вмешивается старик.
В спальне Антуанетты Ле Клоаген, разумеется.
— Вот в нескольких словах вся история. Ле Клоаген ведет в Сен-Рафаэле легкую жизнь человека, который волен тратить двести тысяч в год… Я звонил в банк. Десять лет назад сэкономлено у него было всего несколько десятков тысяч франков… Но вот он скоропостижно умирает. Возможно, в один прекрасный день вдова Ле Клоаген соблаговолит поведать, от чего он умер. Скажем, от солнечного удара на рыбалке, повлекшего за собой кровоизлияние в мозг?.. Как бы там ни было, его жена и дочь остаются без средств. А есть люди, господин следователь, которые не в силах примириться с подобной перспективой. И тут по воле случая вдова встречает на набережной в Канне клошара, темного, безобидного бродягу, который на удивление схож с бывшим судовым врачом.
Только что, господа, сен-рафаэльская полиция по моему указанию обнаружила останки подлинного Ле Клоагена, замурованные в одном из подвалов виллы. Это все. Впрочем, нет. Я должен добавить еще одну деталь. Когда старому клошару предложили удобную и беззаботную жизнь под чужим именем и бедняга, уставший шляться по гавани и ночевать под открытым небом, дал согласие, возникло непредвиденное препятствие. Как будет он ежегодно писать расписку в получении денег от адвоката? Он же немедленно себя выдаст. Попытка выучить его подделывать подпись покойника окончилась ничем, он свое-то имя с трудом выводит. Вот почему его заставили отрезать себе фалангу указательного пальца на правой руке — это послужит достаточным оправданием.
На Лазурном берегу его знают слишком многие. Следовательно, переселяемся в Париж.
Сестра Октава может обнаружить подмену. Подстраивают так, чтобы смертельно оскорбить эту гордую женщину, и она рвет всякие отношения с братом и его семьей.
— Эта особа письменно обозвала меня попрошайкой, — выдыхает г-жа Бирон. — Я написала брату, но он не ответил, и теперь я понимаю — почему. А тогда я решила, что она это сделала, чтобы совсем уж прибрать его к рукам.
— Деньги, понимаете, деньги. Вся эта история — грязная погоня за деньгами, самая грязная, с какой мне довелось сталкиваться. Вспомните: нужно было, чтобы труп исчез. Нужно было также изменить внешность бродяги, у которого, к несчастью, одно плечо выше другого. Он едва умеет читать. Ему дают уроки грамматики, арифметики. Но все равно люди могут удивиться неразвитости бывшего судового врача. Его изображают ненормальным маньяком, полусумасшедшим. Жизнь на Дальнем Востоке — превосходное объяснение.
Комиссар с неожиданным отвращением обводит глазами гостиную.
— А самое мерзкое — этими деньгами даже не пользуются! Второй Ле Клоаген может умереть, как первый, и больше ему замены не найдешь. Отсюда — беспредельная скаредность. Задача одна — откладывать ежегодные двести тысяч почти целиком. За десять лет две эти дамы накопили почти полтора миллиона, не так ли, госпожа Ле Клоаген?.. А вы, Пикар…
Услышав свое настоящее имя, старик выказывает признаки волнения.
— Вы продали свое первородство за чечевичную похлебку. Да, у вас есть постель. Да, вас кормят: необходимо, чтобы вы были живы. Зато нельзя курить: покойный Ле Клоаген не курил. Нельзя пить: он ненавидел спиртное. Нельзя, нельзя, ничего нельзя. Вы — как собака на поводке, и единственное ваше развлечение — бродить по улицам, как когда-то. А после прогулки вас запирают. Когда раз в год приезжает адвокат, вас укладывают в постель. За вами ухаживают, как за больным, вашу комнату освещают как можно скупее. И все-таки вы обманули своих бдительных тюремщиц. Все-таки до конца сохранили свою тайну.
Пикар вздрагивает и отворачивается. Заметно, что он хочет скрыть навернувшиеся слезы.
— От вашего давнего брака у вас осталась дочь. В Париже вы разыскали ее. Навещали каждую неделю. Она жила на улице Коленкура и была гадалкой.
Все тот же пыльный свет люстры, та же тень цо углам, те же лица, пожухшие, словно краски на музейных полотнах. Мегрэ умолк. Следователь, которому не по себе, то скрещивает, то выпрямляет ноги и наконец нерешительно спрашивает:
— Госпожа Ле Клоаген, вы убили мадмуазель Жанну?
— Неправда!
— Госпожа Ле Клоаген, вы следовали за своим лжесупругом по улице Коленкура и проникли в одну из квартир дома шестьдесят семь-а?
— Неправда! — повторяет она.
— Признаете ли вы, что замуровали тело своего настоящего мужа в подвале сен-рафаэльской виллы?
— Ну и что?
— Признаете ли вы, что незаконно получали ренту, права на которую лишились?
— Мне это было неизвестно. И деньги получала не я. Адвокат вручал их непосредственно этому человеку, и я тут ни при чем. Я знаю, чем я рискую…
— Господи! Господи! — лепечет экономка каноника, сраженная таким бесстыдством.
Надо признать: присутствующие в гостиной мужчины, которые всякого навидались, — и те ошеломленно переглядываются, когда худая нервная г-жа Ле Клоаген невозмутимо, с уверенностью человека, знающего, что он говорит, основательно изучившего вопрос и принявшего все меры предосторожности, бросает:
— Вам прекрасно известно, что я рискую немногим. От шестнадцати до пятидесяти франков штрафа и от шести дней до двух месяцев тюремного заключения. Статья триста шестьдесят восьмая Уголовного кодекса.
Она горда собой.
Она даже не способна поджать губы, дрожь которых выдает эту гордость.
— Я не знала, что у этого человека есть дочь и он видится с ней. Что до моего мужа, то не все ли ему равно, где лежать — на кладбище или…
— Замолчите, несчастная! — кричит г-жа Бирон, не в силах больше сдерживаться. — Разве вам не понятно, что вы — чудовище, что ни одна женщина, ни одно создание божие никогда не произносило таких кощунственных слов! Как подумаю, что мой бедный Октав… Господин комиссар, я больше не могу, я задыхаюсь.
Действительно, у старушки ни кровинки в лице, на верхней губе проступили капли пота. Мегрэ распахивает окно. Зеленая штора вздувается, ветер овевает лица, и в тишину гостиной врывается грохот грозы.
— Что теперь, Мегрэ? — осведомляется заинтересованный следователь.
Ему кажется, что комиссар утратил обычную уверенность в себе. Но Мегрэ, неторопливо затянувшись дымом, встает перед г-жой Ле Клоаген, монументальный, грозный, с лицом как из камня.
— Верно, сударыня, правосудие почти бессильно против вас. И тем не менее скажу, что впервые за все годы службы вижу корыстолюбие, доведенное до такой степени и толкающее на такие низости. Мне, пожалуй, было бы приятней, если бы в приступе гнева вы убили Ле Клоагена…
Крик за его спиной. Г-жа Бирон окончательно сбита с толку.
— Простите, сударыня. Есть вещи, которые должны быть сказаны… Следователь только что упомянул о бедной женщине, убитой на улице Коленкура при загадочных обстоятельствах. Так вот, госпоже Ле Клоаген достаточно сказать одно слово, чтобы все разом прояснилось и мы через несколько минут схватили преступника. Разве я ошибаюсь, сударыня?
Она мерит его взглядом. Секунду колеблется, потом черты ее каменеют — если это возможно — еще больше, и она отрезает:
— Нет.
— Мы слушаем вас.
— Я ничего не скажу, слышите? Внезапно она преображается, срывается с тормозов, становится форменной фурией.
— Никогда, слышите? Я ничего не скажу, потому что больше всего на свете ненавижу вас, да, вас, комиссар Мегрэ. Ненавижу с тех пор, как вы переступили порог этой квартиры и взглянули на меня. Ненавижу! И ничего вам не скажу. Ничего вы не раскопаете. Ладно, я втсижу свои два месяца, но вы, вы…