– А как его фамилия? – спросил Баркан.
– Это все равно, – сказал Левин.
– Hет, я просто к тому, – сказал Баркан, – что, толкуя о людях, надобно знать их фамилии. Вот вы делаете мне выговор, а сами не знаете толком ни одной фамилии.
– Я не делаю вам выговор, – с тоскою ответил Александр Маркович, – я же пытаюсь договориться с вами, как человек с человеком. Или разговоры могут быть только приятные?
Ведь бывают же и суровые разговоры, жестокие. Ну, а что касается до фамилии, то это мое несчастье. Как-то нашелся уже один молодой человек – он пропечатал меня в стенной газете за нечуткость, он считал, как и вы впрочем, что самое главное – это фамилия. Называть по имени-отчеству – и спокойно спать в свое дежурство. Так вы считаете? Но у меня плохая память на фамилии, на даты, я не помню день своего рождения, так что из этого? Что мне делать? Переменить специальность? Пойти опять в ученики к сапожнику, как пятьдесят лет тому назад? Вы это мне советуете? Но ведь наша специальность состоит не только из того, чтобы знать имя и отчество…
– Судя по вашему монологу, именно из этого, – сказал Баркан. – Впрочем, продолжайте.
Я обязан вас слушать, мы ведь на военной службе.
– Да, вы обязаны, – внезапно покраснев, крикнул Александр Маркович, – в таком случае вы обязаны. И не только слушать, но выполнять все, что я вам приказываю, иначе я найду другой способ заставить вас подчиняться.
Баркан встал, и Левин не предложил ему больше сесть. Беседа кончилась. Покраснев пятнами, сверкая очками и немного заикаясь от волнения, Александр Маркович сделал Баркану выговор. Он был начальником, а Баркан подчиненным. И слегка торчащие, твердые уши Баркана, и его красивые седые виски, и значительный подбородок, и толстая шея, на которой крепко и неповоротливо сидела крупная, несколько квадратная голова, и намечающийся живот – все это показалось Левину искусственным, придуманным для той солидности, которая всегда ему претила в преуспевающих провинциальных врачах. О, этот клан, этот цех ремесленников, покрывающих страшные ошибки друг друга, – сколько таких людей он знал в дни юности, когда он только собирался быть врачом, но другим, совсем иным, чем они – в своих визитках или чесучовых парах, сытые, покойные, прописывающие лекарства, в которые они не верили, те самые, которые так взъелись на Вересаева за его "Записки врача", те, которые в юности пели "Гаудеамус игитур", а потом строили себе доходные дома…
Да, но при чем здесь Баркан?
Ведь это только внешность, только манера держаться, это еще не суть человека. И имел ли он право так разговаривать с Барканом? Человеку за пятьдесят, он много работал, читал какие-то лекции или даже вел курс…