Она молчала. Молчала, потому что у Женьки, звеневшего золотом орденов и медалей на кителе, на широких погонах были большие офицерские звёздочки, которые давали надежду на спокойное, как тёплый сортир, уютноё Завтра. Завтра - где не было и не будет унизительных шмонов-поверок в пять утра, не будет визжащей циркулярной пилы и тяжёлых самодельных ботинок с подошвами из "студебеккеровской" резины. Счастье в этом уютном Женькином Завтра липло к губам сладкой карамелькой, заставляя Оксану всё ниже опускать голову. Ведь всё, что было у неё - справка, мятый бумажный листочек во внутреннем, специально пришитом для дальней дороги, кармане засаленного ватника. В справке чёрным по белому было написано, что ссыльнопоселенка Журавлёва Оксана Максимовна, направляется на положенное законом ежегодное свидание с мужем, заключённым спецкомандировки Дубровлага Проточная Тиса-два, Журавлёвым Александром Петровичем, осуждённым военным трибуналом на десять лет лишения свободы с последующим содержанием в лагерях особого режима. Вместе со справкой в голубой прорезиненной обёртке от немецкого индивидуального пакета, лежало четыре тысячи "бандитских" денег, да ещё шестьсот двадцать рублей - все сбережения Оксаны за год работы в тесном цехе пилорамы. Двести шестьдесят четыре выполненных нормы, которые исчислялись в кубометрах мокро пахнущих досок и горбылей, ещё горячих от трения об железо циркулярки.
-- Сашка, Сашка.... - начала было говорить Оксана, и тут же запнулась. Слёзы колющей россыпью забрались ей под веки, а к горлу подступил тяжёлый ком.
Вот и всё. Теперь она вряд ли что-нибудь скажет.
Женька Малахов бережно спрятал озябшие пальцы Оксаны в своих больших, сильных ладонях, по-своему понимая, что лежит за её молчанием. В этой паузе, нелепо повисшей между ними, помещались целые судьбы - там до сих пор, спустя пять лет после войны, продолжали стрелять и ходить в атаку, гореть и поджигать, щедро раздавая смерть людям, незнакомым и близким твоему сердцу. Там ещё наматывали грязные, окровавленные бинты на сочащиеся гноем раны безнадёжных тяжелораненых обезумевших от боли и требующих уже не спасения, а только морфия, пулемёты на безымянных высотках там всё ещё утопали расплавленными стволами в полутораметровом слое вонючих стреляных гильз. Там ещё натужно, до хрипа, надрываясь, поднимали восьмидесятикилограммовые унитарные патроны для стодвадцатимиллиметрового артиллерийского орудия А-двадцать, поддерживая бешеный темп стрельбы, от которого дымились стволы и как воздушные шарики лопались барабанные перепонки у оглохших артиллеристов. Там ещё гнулись под тяжестью катушек двужильного телефонного кабеля, и страшно матерясь, сходились насмерть в жестоких рукопашных схватках. В этой странной и страшной тишине, когда слова, готовые сорваться с языка, так и могут остаться недосказанными - там раскалённые докрасна осколки продолжали прожигать застиранное "хэ-бэ" солдатских гимнастёрок, а тупые головки бронебойных болванок врезались в лобовую броню танка, силой удара убивая башнёра и вдребезги разбивая триплексы в командирской башенке. Это было то, что преследовало Оксану в течении долгих десяти лет, с момента, когда первая немецкая фугаска, освободившись от зажимов бомбосбрасывателя, устремилась к мирно спящей земле Торжеуцкого аэродрома.
Неожиданно для себя Оксана почувствовала, что ей гораздо проще сказать сейчас Женьке неправду - соврать, будто подполковник, Герой Советского Союза, Александр Журавлёв пал смертью храбрых, или как говорили лётчики - сбит, где-нибудь над руинами Кёнигсберга. Так было бы намного легче смотреть Женьке Малахову в глаза. Ей совсем не хотелось выплёскивать всю накопившуюся в душе боль на этого, пусть и поседевшего раньше времени, но всё такого же, мальчишку-лейтенанта.
Звание, которое навечно присвоила Женьке даже не жизнь и война, а цепкая память Оксаны.
Где-то за спиной Оксаны беззвучно хмыкнул Анохин - счетовод прииска Первомайский, зарезанный самодельным кинжалом, и опять же закурил свою вечную вонючую эрзац-сигарету сгорбленный Отис Тарскан. Ей, такой невидимой и беспомощной, больше всего сейчас хотелось плакать. Ничего не говорить, а громко завыть, пряча лицо в тёплоё и мягкое сукно шинели. Чего стоит её правда в этом холодном вагонном тамбуре, ходуном ходившего на стальных бесконечных рельсах.
-- Нет, Саша не со мной,- дрожащим голосом прошептала Оксана, чувствуя, как мгновенно сжимается Малахов, моментально оценивая её внешний вид. Вряд ли жена офицера при звании и должности, стала щеголять в латаных-перелатанных валенках и перелицованном ватнике. От этого становилось ещё больнее - Оксана сразу ощутила всю пропасть между ними. Мужчина рядом с ней - тот, который согревал своим дыханием её озябшие пальцы, был совершенно чужим человеком, из другой, навсегда недоступной ей жизни. Женька ехал с ней в одном поезде, но согласно купленному билету в "международном" вагоне, со своим отдельным купе, и общим, общим у них был только тамбур.
Оксана купила свой билет давным-давно и её до сих пор мучила мысль, а был ли у неё другой выбор?
Малахов расценил её молчание по-своему - он и сам не успел отвыкнуть от войны. Слишком близко это всё было. Слишком близко.
Оксана вырвала свои огрубевшие, но всё ещё тонкие пальцы из тёплых Женькиных ладоней. Малахов прикасался губами к пальцам девочки, которая носила лёгкие крепдешиновые платья и смеясь, кружила в вальсе, звучно шаркая подошвами лаковых туфелек. Только теперь этой девочки не было и в помине.
И Тарскан, и Анохин за её спиной настороженно напряглись,- Ну скажи, чего ты стоишь? Какой билет ты купишь на это раз?
Оксана с трудом поборола соблазн соврать.
-- Саша живой, - сказала она. - Только он в тюрьме. Здесь, совсем недалеко.
-- Живой? - сначала в Женькином голосе ясно прозвучали нотки удивления и какой-то нелепой досады. - В тюрьме? Оксана-а....
Слова Оксаны прозвучали для Женьки громом среди ясного неба. Весь его мальчишеский, детский восторг по поводу их нечаянной встречи, как ветром сдуло. Малахов, странно сутулясь, прислонился к холодной стенке тамбура. Ему, кадровому военному, довелось видеть красноярские лагеря, в которых серые безликие зэ-ка в сорокаградусный мороз заливали бетонку на взлётных полосах знаменитого Шеглинского военного аэродрома. Этих самых зэ-ков хоронили тут же, в котловане для новых взлетных полос, которые бетонным одеялом накрывали безымянные братские могилы.
-- За что? - короткий вопрос Малахова прозвучал выстрелом в полутьме вагонного тамбура.
За что?... Оксане, привыкшей видеть вот такие сиюминутные испуги, вдруг стало скучно и брезгливо. Война-то кончилась почти четыре года назад и даже бывалым, безрассудным в своей храбрости фронтовикам, уже успели пообломать крылья, вернув на круги своя бесстрашных героев-отчаюг, не боявшихся ни чёрта, ни Бога, ни трибунала. Тогда, в победном сорок пятом, последний лейтенант из роты хозобслуги не отшатнулся бы в испуге от такого ответа. Тогда..., там нечего было терять, дальше фронта никого не посылали. А здесь...