Молодой, двадцатишестилетний, и три дня уже как подполковник, Сашка Журавлёв, пил коньяк тут же, на пустынной привокзальной площади, прямо в штабном "виллисе", "обмывая" Звезду Героя Советского Союза, к которой был представлен ещё в марте месяце за неудачный штурм Висленской косы. Всем уцелевшим в том пекле награды давали щедро, и так уж получилось, что ПУР фронта добавило Сашке вторую звезду на два просвета за день до того, как Президиум Верховного Совета, своим необратимым указом присвоил командиру 567-го гвардейского штурмового полка Александру Журавлёву, звание Героя. В указе нерасторопные порученцы указали ещё старое звание Сашки - майор. Так уж получилось.
Пили трофейный марочный коньяк. Сначала, как и положено, из мятых алюминиевых кружек, а после из высоких хрустальных фужеров, которые моментально раздобыл расторопный Сиренко, незаметный Сашкин ординарец, перевидавший на своём веку четырёх командиров полка, последним из которых и был сам Сашка. Коньяком и по-царски богатой снедью, взятой "в трофей" в привокзальном офицерском буфете, поделился хмурый капитан-танкист. Невысокий, в промасленном комбинезоне, протёртом до дыр на локтях и коленях, именно он уговорил Сашку не ехать по объездной дороге забитой сейчас передислоцирующимися частями, а подождать пока артиллерийский тягач сдвинет сгоревший "ягдтигер" с дороги. Впрочем, выпив коньяку, капитан сказал, что в этой же херне без малого восемьдесят тонн и навряд даже "Ворошиловец" стянет её в сторону. Но после двухсот граммов коньяку Сашка не жалел, что задержался выпить с капитаном-танкистом, которому, судя по-всему, просто была нужна компания для выпивки.
А причина у капитана была. И ох какая. Сейчас капитан, попыхивая самокруткой, неторопливо и обстоятельно рассказывал о том, что сгоревшая самоходка посреди дороги, перед "ягдтигером", - это машина Славки Луценко, и сожгли её вчера утром, со всем экипажем, когда штурмовали вокзал, и никто не успел выскочить, а сам Славка был "вот таким парнем", горел в Алленштайне, горел в Инстербурге и ничего. А тут....
Сашка пьяный и счастливый слушал танкиста, не перебивая, хотя тоже мог бы долго и обстоятельно рассказывать о позавчерашнем штурме северного бастиона, где Сашкин полк потерял семь экипажей "вот таких парней", сгоревших в небе над Кёнигсбергом в плотной системе зенитного заградительного огня. Или о том как вчера, после утренних вылетов они мотались к полосе долговременной обороны "Шарлоты", чтобы опознать провонявшиеся высокооктановым авиационным бензином обгоревшие тела, которые ещё совсем недавно были живыми людьми. Мог бы, но не стал - сейчас Сашке совсем не хотелось говорить о том, что вот уже четыре года составляло смысл его жизни. Ему совсем не хотелось говорить о войне.
-- У моей машины трак разворотило,- продолжал рассказывать танкист. - Аккурат, вон там у пакгауза. А Славка в лоб попёрся. А там за дымом вон та самая херня разворачивалась, у неё, бля, лобовая с кулак толщиной, что там.... А ведь самое обидное, что война вон - с каждым днём всё к концу.
-- Там? - Сашка кивнул в сторону миномётной плиты намертво врытой над братской могилой.
Вопрос был лишним, и совсем не интересно это было Сашке.
-- Что? - переспросил танкист, не поняв вопроса. - Не, там пехтура. Мы Славу с экипажем за дотами похоронили. Как его с пехтурой было хоронить? - ведро пепла, да и горела ещё СУка , когда пехоту зарывали.
Танкист вздохнул и замолчал.
Пожилой майор-особист Валерий Давыдович Громаченко, ехавший из штаба дивизии с Сашкой, согласно кивнул и разлил по фужерам коньяк, вторая бутылка которого, как и война тоже подходила к концу. Кубанский казак, не дурак выпить, он с особым усердием макал свои "будённовские" усы в спиртное. Сашка посмотрел на горюющего капитана-танкиста не испытав ничего и взвесив на ладони свой фужер, в котором плескалась ароматная коричневая жидкость, чтобы как-то поднять боевой дух, предложил:
-- Ну что - за Победу?
-- Давай за Победу,- мрачно согласился капитан-танкист, для которого сейчас существовала только та самая, дочерна выгоревшая "Прощай Родина" Славки Луценко.
-- Близка уже, близка,- поддакнул Громаченко. - Недолго уже осталось.
Сашка чокнулся прозрачным, звонким хрусталём и двумя глотками опустошил фужер. Коньяк мгновенно подарил его телу острое ощущение приятно покалывающего тепла, которое позволяло блаженно щуриться в лучах золотого весеннего солнца, которое осветительной парашютной ракетой, повисло над пустынной привокзальной площадью. Его весенний свет был по апрельскому сырым и тёплым, и дважды обманчивым. Должно быть, именно так и светила сквозь дымные разводы эта далёкая оранжевая звезда, когда под пулемётным огнём здесь гибла пехота, а спрятавшийся за пакгаузами "ягдтигер" караулил танки, которые спеша подавить немецкие огневые точки слепо рвались навстречу собственной гибели. Так солнце светило всегда и никакие смерти или страдания не могли прервать или остановить слепящего сияния. Ничто и никогда.
Громаченко выпил и расстегнул воротничок своего кителя.
-- Э-эх,- смачно фыркнул он в густые усы. - Сейчас бы фрау, да помясистей, чтобы в форме, и значит в телесах была.
-- Попрятались ваши фрау, Валерий Давыдович,- усмехнулся Сашка. - Мы их налётами по подвалам разогнали.
Капитан-танкист, которого уже основательно начал разбирать хмель, пьяно мотнул головой.
-- Да дали мы тут немцам прикурить. Надолго запомнят. У нас вон, пол-России в развалинах после их гостевания. А теперь мы к ним, сукам, в гости пришли.
-- Добьём зверя в его логове,- сказал Громаченко, рукоятью немецкого штыка отбивая горлышко у третьей бутылки коньяка. - Кто к нам с мечом придёт, тот сразу с мечом и погибнет.
Порядком уже пьяный он как-то неловко, расплёскивая коньяк, принялся наполнять тару "по-новой".
-- Ты не замполит, случаем? - хмуро осведомился танкист, подставляя пустой фужер. - Сразу видно - замполит.
Громаченко ничего, не ответив, хитро улыбнулся в свои густые усы.
-- Смотри, какой приметливый,- сказал он, передавая штык Сашке. - Глаз как алмаз.
-- Да не.... Это мой замполит тоже перед штурмом про логово и про зверей рассказывал. Только лишнее это. У меня в батальоне любой в атаку и без политинформаций пойдёт, и щадить никого в бою не будет, - сказал танкист, и посоветовал Сашке, подцепившего остриём эсэсовского кинжала, сардину, жирно блестевшую на солнце:
-- Не ешь с ножа, злым будешь.
-- Злость она нигде не помешает,- ответил Сашка, тщательно следя, чтобы не капнуть на рукав шинели оранжевым, вкусно пахнущим прованским маслом. - Злость сейчас - это главное.
-- Злость это бабы любят,- кивнул всегда согласный с начальством Громаченко.
Капитан потёр тыльной стороной ладони грязное, заросшее щетиной лицо и грустно посмотрел на Сашку.
-- Это сейчас война,- тихо сказал он. - Когда кончится всё, а ведь дело к концу идёт - как дальше жить будем? Зачем тогда злость? Вот что страшно. Я ж с сорок второго, три года только в прицел и смотрю. Если и говорю чего, так с матюжком. У меня и нет в душе ничего кроме злости. Поэтому, наверное, и ещё живой.
-- Кадровый? - с интересом спросил Громаченко.
-- Кадровый, с тридцать девятого, Забайкальский особый военный округ, потом под Харьков и понеслось.
Тоскливо махнув рукой, капитан полез под комбинезон за кисетом и дремлющий на сиденье водителя Сиренко протянул ему едва начатую пачку "Пальмиры".
-- Не, я самосаду, - отказался танкист. - А ведь это на войне злость нужна. Потом она в тягость будет. Со злостью так значит без любви.... А без любви жить - пустая трата времени. Как мне жизнь после Славки любить? Вон, какая заковыка....