-- Мать-перемать, что ж ты дурак наделал?- дохнул в Сашкино лицо перегаром Громаченко. - Пацан, что ж ты наделал? Тебе ведь теперь дураку из-за бляди трибунал.
Капитан-танкист отпустил Сашкину руку и нагнулся над телом незадачливого конвоира.
-- Наповал, - покачал головой Сиренко, растерянный оттого, что не смог уберечь своего четвёртого командира. Лицо ефрейтора Дихтярёва сразу неестественным образом осунулось, кожа приобрела бледный синюшный оттенок.
-- Рикошет, - мрачно заключил капитан-танкист. - От асфальта рикошет и в сердце. Не повезло тебе подполковник.
Сашка, не веря своим глазам, смотрел на маленькую выщерблинку, которую оставила пуля в серой плоскости асфальта. Царапину, которая направила злополучный свинец в грудь лобастому ефрейтору. Рядом с выщерблинкой лежал его пистолет с расколовшимся плексигласом на рукояти, ещё хранившей тепло Сашкиной руки.
-- Дурак, ох дурак, - продолжал по-бабьи причитать Громаченко. - Что ж ты долболом наделал? Это ж пятно на всю дивизию.
Рвотная судорога согнула Сашку, когда он нагнулся за пистолетом. Сейчас оружие легло в ладонь чужим, инородным куском железа, предавшим своего хозяина. Капитан-танкист отпустил кисть мёртвого Дихтярёва и, обернувшись, зачем-то посмотрел в сторону парка - туда, где между чугунных скамеек из холмика свежевырытой земли торчала плита от батальонного миномёта.
-- Как же это так? - спросил танкист, закрывая остекленевшие глаза Дихтярёва. - Что же это мы делаем?
Решение пришло мгновенно - набрав воздуху в грудь, будто собираясь нырнуть, Сашка рывком поднял руку и ткнул ствол ТТ в выбритый висок. Сиренко, охнув, рванул Сашку за руку, но уже не успел ничего сделать - второй выстрел разорвал неподвижную тишину. Гулкое эхо пронеслось над площадью и скрылось за обезображенным фасадом городского вокзала.
Вспышка выстрела исказила Сашкино лицо, забрызгав кровью прорезиненную ткань немецкой плащ-палатки на плечах Оксаны. Пистолет с металлическим лязгом, разбивая в крошки плексиглас на рукояти, упал в стекло от разбитого хрусталя. Танкист инстинктивно отбросил его носком сапога далеко в сторону.
-- Саша! - вскрикнула Оксана, растерянно глядя в искажённое от боли лицо мужа, превратившееся в кровавую маску. Свинец, войдя чуть ниже правой скулы, раздробил челюсть и вышел из-под подбородка, чиркнув по золоту медалей, погасивших убойную силу пули. Сашка, запрокинув голову, согнулся и, подломившись, повалился рядом с убитым Дихтярёвым.
-- Мамо моя, шо ж вин наробыв? - тоненько сказала русоволосая хохлушка. Она смотрела на раненого подполковника непонимающими глазами, полными слёз.
Отпихнув в сторону схватившегося за сердце Громаченко, капитан-танкист бросился к Сашке, который, корчась от боли, скрёб пальцами серый асфальт.
-- Пакеты индивидуальные тащи, чего встал! - заорал танкист обескураженному Сиренко, соляным изваянием, застывший возле своего командира. Сиренко кивнул, и гулко топая подошвами сапог, потрусил рысцой к штабному "виллису", от которого бежали солдаты. Танкист накрыл грязной, изъеденной мазутом, ладонью кровавую дырку в скуле Сашки и рванул воротник кителя, обрывая крючки-застёжки под белой тканью подворотничка. Ладонь танкиста сразу стала алой от запястья до чёрных давно нестриженных ногтей.
-- Терпи подполковник, - сосредоточенно прошептал танкист. - Бог терпел и нам велел.
Сашка, захрипев, широко открыл глаза, которыми почти ничего не видел. Танкист склонился над ним мутным неразличимым видением, почти призраком. Сейчас ему казалось, он видит за спиной капитана изумлённого Дихтярёва, натягивающего на выпуклый лоб свой малахай. Значит живой, - подумалось Сашке, и он попытался улыбнуться. Но ничего не получилось, лицо будто облепленное чем то тяжёлым отказывалось повиноваться. А потом стало больно, очень больно.
От боли, которая как кислота разъедала его лицо, Сашка вцепился в рукав грязного комбинезона танкиста, будто пытаясь убедиться, что перед ним не призрак. Его незрячие от большой и мгновенной кровопотери глаза выхватили из размытых красным видений лицо Оксаны - она кричала, но Сашка услышал лишь слабый отзвук её крика. А потом от боли стало некуда деться, и он прикрыл веки внутрь себя, теряя сознание от шока.
Последнее, что он увидел - над ним в синем бесконечном небе, которое устало от смерти, плыли лёгкие белоснежные облака.
И солнце, чьё золотое сияние не могла поколебать ничья боль.
"...Не вода это матушка,
Кровь.
Она крутит у них
Жернова..."
Халим "Песня"
3
Женька Малахов молча стоял у окна, с пустым, тоскливым отчаяньем глядя на мелькающие в темноте золотистые огоньки. Папироса давно погасла между его пальцев. Тусклый утренний туман рвался клочьями за серым, скучным прямоугольником вагонного окна. Тайга начинала открывать свои подслеповатые с спросонья, глаза.
-- Я в офицерском всего год была,- сказала Оксана, не глядя на Малахова. Сколько уже времени прошло час? Два? Или пятнадцать минут? А что вообще можно было измерить временем? Колёса всё стучали и стучали, отбивая ритм времени, которое, как и поезд неслось только вперёд, и не было стоп-крана, чтобы даже не остановить, а замедлить его неумолимый ход.
-- В офицерском до Минска - потом мы из окружения выскочили и уже без остановок до Кенигсберга.
Оксана посмотрела на Женьку сейчас бесконечно далёкого и чужого.
- А уже потом меня в бордингхауз для солдат и младших чинов перевели. Mittelmaßig - поистрепалась, значит. И сразу в солдатский. А там такое.... Только морфушей и спасались - выменивали на Шварцмаркте . Или шнапс пили до потери сознания - выменивали у солдат на.... На одежду или там сигареты. Я всё хорошо помню. Очень хорошо....
Женька обернулся на звук её тихого голоса, как-то тупо качая головой. В темноте нельзя было увидеть слёзы в уголках его глаз. В темноте нельзя ничего увидеть. Малахов поспешно, чтобы Оксана не то что заметить, но и предположить не могла, что он заплакал.
Не положено ему по званию плакать.
-- А Сашку лечили долго. Лицевиков всех ведь долго лечат. А по закону военного времени за убийство военнослужащего при исполнении служебных обязанностей - расстрел. А Сашку спасли. За него на трибунале кто-то из начальства заступился, и заменили расстрел "десяткой". А меня на поселение на "сто первый".
Оксана помолчала и сказала:
-- Пойду я....
Она словно проснулась, осознав, что ничего не изменится от её слов. Мир вокруг неё продолжал оставаться совершенно цельным, без всякого огреха, без единой лишней детали. И чёрная тайга за обледеневшими окнами, и промозглый вагонный тамбур, и недоступный для её отчаянья человек в этом вагонном тамбуре. Всё это будет оставаться единым, даже если тысячи людей зайдутся в крике от боли. Мир это ещё не люди, но люди это ещё не весь мир. И что для всего этого её жизнь?
-- Куда?
Малахов спросил, будто не понимая, куда она может она пойти из этого холодного вагонного тамбура. Он и правда только сейчас попытался понять, что всё что Оксана так тихо и равнодушно говорила - правда.
-- На место Женя, на своё место, в вагон. Видишь, какая я замаранная. Нет, и не будет мне прощения, Женя.