-- Это правда? - Оксана снова, как и было положено в десятом блоке, опустила свой взгляд на сырой бетонный пол. Она сейчас во всём подозревала скрытый подвох.
Прибалтиец молча кивнул. Большего не требовалось.
-- Зачем вы это делаете? - спросила Оксана, затянувшись горьким табачным дымом и невероятным усилием воли удержав этот дым внутри себя, - курила она в первый раз.
-- Я литовский "фольксдойч",- опять грустно улыбнулся эсэсовец, и морщинки вокруг его светлых глаз стали похожи на развёрнутый веер. - А это значит, что я ревностный католик. И моя вера не позволяет мне сидеть, сложа руки. Я должен что-то сделать. Кого-нибудь спасти - хотя бы тебя.
Прибалтиец достал из нагрудного кармана своей полувоенной куртки клетчатый платок и быстро вытер лицо.
-- Это для моей веры, чтобы было чем оправдаться там,- эсэсовец небрежно ткнул жёлтым от табака пальцем вверх, указывая на серый бетонный потолок душевой комнаты. Поймав недоумевающий взгляд Оксаны, он, бесшумно усмехнувшись, пояснил:
-- Небеса. Я имею ввиду небеса.
-- Я всё равно не поняла, - виновато сказала Оксана.
-- Я говорю о Боге,- сказал прибалтиец.
-- Я не верю в Бога,- пожала плечами Оксана. Горький табачный дым внутри неё закружил ей голову, и она осторожно прислонилась к вечно мокрой стене душевой комнаты.
-- Я тоже, - прибалтиец говорил для Оксаны загадками. - Теперь я подвергаю сомнению существование ада. Профессор Гебхард мало напоминает Везельвула. Но вера - это твоя душа. Они могут удалить печень без наркоза, но душу вырезать хирургическим способом невозможно. И потом...
Эсэсовец усмехнулся.
-- Когда мне накинут на шею петлю, - он торопливо спрятал клетчатый платок в нагрудный платок куртки. - Должен найтись кто-то, чтобы сказать - он не принадлежал к этой банде.
Прибалтиец выразительно постучал по эсэсовскому значку в петлице куртки. Оксана присела от неожиданного приступа тошноты, недокуренная сигарета выпала из её пальцев. Она выплюнула из обожжённого дымом рта вязкий комок горькой слюны. Закрыв ладонью рот, она поборола рвоту, и глубоко дыша, неожиданно даже для себя, сказала:
-- Помогите Златке, спасите её, - сказала Оксана и испугалась своих слов. Её быстрые, непослушные мысли рвались как паутина, и в кружащейся голове стучал набатом сопротивляющийся голос её здравого смысла. Пропитанная гноем марля, где они её возьмут? Операционный стол будет холодным? Каково это - ломать от прикуса зубы? Боясь передумать, Оксана обессилено задышала, успокаивая зачастившее сердце.
Она вытерла с губ проникотиненную слизь собственной слюны и подняла недокуренную сигарету с пола. Мысль работала лихорадочно - если шарфюрер Хорсманн будет идти по коридору из штубы и заметит окурок, она вернётся в барак.
-- Златка этого не выдержит,- быстро сказала она и запнулась. Вряд ли эсэсовец знал по именам заключённых десятого блока. Но пропитанная гноем марля.... Недокуренная ей сигарета легко обжигала пальцы и сейчас это было единственным, что удерживало её от крика.
-- Девочка, ты не понимаешь, что ты делаешь,- мягко сказал прибалтиец. - Ты хоть понимаешь, на что идёшь?
Оксана отрицательно покачала головой, ощущая острый зуд в запястьях своих рук. Там, где, наверное, будут туго затягивать петли ремней операционного стола. Можно будет броситься на прогулке под запретную зону перед сторожевой вышкой, туда, где часовые стреляли без предупреждения, - лихорадочно пронеслось у неё в голове. Всё равно так будет лучше. Лучше пропитанной гноем марли.
-- Златка... Златка,- произнес вслух прибалтиец. - Маленькая перепуганная цыганка? Она унтерменш из Аушвица , я не могу так рисковать. Это исключено.
Он с сожалением развёл в стороны руки.
-- Тогда почему я? - спросила Оксана, едва справляясь с непослушным языком.
-- Ты самая красивая в десятом блоке. И ты не превратилась в лагерный номер - ты человек. Понимаешь о чём я? Ты останешься человеком и в Фройленблоке.
-- Я не могу,- тоскливо сказала Оксана. - Я просто не могу.
-- Oh, mein Gott ,- вздохнул эсэсовец. - Теперь я просто обязан тебя спасти.
-- Это не спасение, - Оксане становилось всё хуже и хуже.
Прибалтиец пожал плечами.
-- Если в Нацвейлер с тобой отправится Златка, ты согласишься на перевод? Внести твой номер - это большой риск. Ты и цыганка - очень большой риск. Видишь, я иду на это.
Для убедительности он приветливо похлопал её по плечу, и Оксана сжалась от его прикосновения.
-- Ты и Златка, - вопросительно спросил прибалтиец. - Если в Нацвейлере у персонала возникнут вопросы, из-за твоего поведения - это будет значить, что я никого больше никого не спасу. Ты и Златка.
Оксану молча кивнула. Пристально глядя прибалтийцу в глаза.
-- У тебя есть шанс, - сказал прибалтиец. - Тебе нужно согласиться.
Он играл краплёными картами и знал это. Оксана не могла представить маленькую цыганку, привязанную ремнями к гладкой металлической поверхности операционного стола. Наверное, она будет громко кричать. Кричать пока не сломает зубы от силы прикуса.
Ей гораздо проще было смириться с тем, что её тело станет собственностью людей в чёрных эсэсовских мундирах, отмеченных овалами серебряных черепов. Всех тех, кто создал бесчеловечные, лишённые здравого смысла пространства между тремя рядами колючей проволоки, которая гитарными струнами была натянута на мачты высокого напряжения и сторожевые вышки, угрюмо глядевших стволами крупнокалиберных пулемётов на низкие угловатые обводы кремационных печей. Один из этих людей, - людей ли, - стоял сейчас перед Оксаной, напряжённо вглядываясь в её лицо.
-- Ты согласна, - облёгчённо сказал прибалтиец, уловивший излом, в поведении Оксаны. Он, наверное, много раз видел это излом. Очень много.
-- Я согласна, - равнодушно кивнула Оксана, едва разлепив спёкшиеся губы. - А что такое стерилизация?
-- Ты .... не знаешь? - помертвевшим голосом произнёс прибалтиец и поспешно выглянул в пустой коридор, мерцавший мощными электрическим лампами под грязным потолочным перекрытием. В коридоре никого не было.
-- Ты, правда, не знаешь? - спросил прибалтиец снова, понизив голос.
-- Нет, - покачала головой Оксана, съёжившаяся под недобрым взглядом эсэсовца. Она представляла стерилизацию обыкновенной процедурой, чем-то вроде обязательной для всех заключённых татуировки.
-- У тебя есть дети? - почти шёпотом спросил прибалтиец.
-- Нет.
-- Блажен тот, кто не ведает, - прошептал прибалтиец. - Поверь, это не самое страшное, что может случиться в Нацвейлере.
Оксана кивнула, обдумывая его странные слова. Сте-ри-ли-за-ция - пять слогов, чужое незнакомое слово. Которое инородным телом осталось в её памяти, вместе с фамилиями врачей из лаборатории профессора Гебхарда. Розенталь, Шидлауски, Герта Оберхейзер. Чужие, противные на вкус слова жгли язык, будто раскалённые угольки.
А прибалтиец продолжал говорить:
-- Это всё, что я могу сделать.... Mein Gott, это всё, что я могу сделать. Прошу, поверь мне. Это всё, что я могу сделать. Господи спаси мою душу....
Эсэсовец поднял вверх глаза, будто его ослепший Бог находился на сыром потолке душевой, пестревшем ржавыми подтёками на швах бетонного перекрытия.
Его прервал резкий, с металлическими нотками, голос шарфюрера Хорсманн:
-- Otis, - раздалось в коридоре. - Du hast am russische Fehrflűchter gestrichen?
-- Ja, - отозвался гортанным восклицанием прибалтиец. - Ich gee, frau Horsmann.
При звуке голоса шарфюрера Хорсманн, Оксана привычно опустила голову и стала навытяжку, превращаясь в "Neuzehnhunderteinundfűnfzig" , безликий лагерный номер одной из тысяч гефтлингов, замерших на вечернем "аппеле". Звук голоса шарфюрера Хорсманн убил в ней последние угрызения совести, безжалостно раздавив стон её души.