-- Пустое это всё Женя, - сказала Оксана. - И встреча эта наша тоже пустое... Ничего ведь не вернёшь - всё уже потеряно. И хватит слюни распускать - я в двенадцать из поезда встану, а ты дальше поедешь.
Оксана пьяно прищурилась, глядя прямо в лицо Малахову.
-- Ты что Оксана? - Малахов спросил голосом, полным недоумения и непонимания. - О чём ты?
Она улыбнулась. В её улыбке не было ничего хорошего - Малахов показался ей, в эти несколько секунд жалким и очень глупым мальчишкой, и от короткой мысли, что она, скорее всегда никогда не увидит мальчишеского Женькиного лица, ей стало невыносимо грустно и одиноко.... И всё то она знала наперёд.
Вот опять.
-- Да так, ни о чём, - сказала Оксана. - Хорошая у тебя водка, Женя. И шоколад вкусный.
Нетронутая плитка шоколада "Театр" лежала на столике рядом с подстаканником, сияющим начищенной медью в ярком свете. Женька с упрёком посмотрел на сонно зевающую Оксану и неожиданно, даже для себя, стиснул в своих влажных от пота ладонях её худенькие запястья.
-- Поговори со мной, - робко попросил Малахов, ясно видевший грань, за которой была только тяжесть расставания. - И я тебе, если хочешь, что-нибудь расскажу....
-- Всё уже переговорено, - усмехнулась Оксана. - И ты мне уже всё сказал - долго мы с тобой разговаривали. Лишнее всё это.
Она сказала неудобные для неё слова и, сделав небольшую паузу, спросила, ощущая жёсткое прикосновение пальцев Малахова на бьющейся жилке собственного пульса.
- Ты ведь говорить меня просишь, чтобы я не уходила? Ведь так?
Женька ничего ей не ответил, растерянно глядя в её лицо - туда, где у переносицы Оксаны сходились в руслах морщинок насмешливо изогнутые полукружия её бровей. Тени ещё глубже очертили светлые глаза Оксаны.
-- Не так это всё, - сказала, не дождавшись Женькиного ответа. - Я сойду на своей станции, а ты дальше поедешь. Чужие мы друг для друга.
-- Как чужие? - возмутился Женька. - Да что ты Оксана?
На его язык так и просились сотни невысказанных слов, призванных связать и придать простую форму всем его мыслям и чувствам. Там было желание и любовь, жалость и стыд,- всё что пробудилось в встревоженной Женькиной душе. Страх и зависть, ревность и боль, - и ещё чёрт знает что, рвалось из Женьки наружу, застывая на его губах сухим игольчатым льдом так и невысказанных слов. Когда до боли хочется говорить, мы почему-то чаще всего молчим....
И он промолчал.
-- Было всё это, не так как-то всё, - напевно протянула Оксана, устало, покачав головой. - Дороги у нас с тобой разные. И как бы мы не старались - они, Жень, в разные стороны ведут. И дело не во мне и не в тебе. Дело всё в судьбе. Или в жизни. Не знаю, как это назвать, но всё будет так, как она захочет.
Женька выпустил из рук холодные запястья Оксаны, говорившей ему странные, сейчас непонятные слова, которые он не хотел слушать. То что он хотел - прижаться своими губами к её рту, как можно дольше задержав мгновение прикосновения, ласкового и одновременно жестокого.
-- Не обижайся Жень, но мне твоя жалость.... не нужна. Я Сашку жалею, а что ему от моей жалости? От неё только хуже становится.
Оксана вздохнула. Теперь она уже не могла остановиться. Её тихий голос звучал беззвучным бабьим причитанием. И слова её были тихими, как вздохи.
-- Мне столько всего в жизни выпало - да всё это шелуха.... Сашка в тюрьме, лицо у него знаешь, как изуродовано.... Но только всё это моё. Понимаешь, моё. И вот так просто я поделиться этим не могу. Даже если захочу. А я уже и не хочу ничего.
Малахов послушно кивал головой, совсем не слушая Оксану. Он мысленно представлял, что вот сейчас наклонившись, преодолеет то, даже не пространство, а состояние души, отделявшее его от маленькой женщины с лёгкими светлыми волосами и такими грустными глазами, в которых можно плыть, цепенея от каждого вдоха. Его сердце гулко бухало где-то глубоко внутри, как заведённый маятник, отсчитывающий каждым своим ударом длину дистанции, на которой были те самые глаза. Дистанции в восемьдесят сантиметров между ними, десяти лет безвестности и одного человека, раненого в лицо собственной пулей.
-- Путано я говорю, правда? - Оксана взяла со стола стакан с остатками водки. - Мне и сказать-то это всё кроме тебя некому. Сашке же это всё не скажешь.
А за окнами "эсвэшного" вагона уже светало. Стук колёс эхом нёсся к розовеющему туману утренней зари, которая разгоралась над вершинами столетних сосен. Солнце медленно, но верно выбиралось на чёрную ровную поверхность горизонта. Шаг за шагом повторяя обычный свой ритуал.
Начинался новый день, как обычно начинаются новые дни.
-- Знаешь, - сказала Оксана. - Мне иногда кажется, что не люблю Сашку. Совсем не люблю. Сломалось во мне что-то, не могу я наверное никого любить. Да и есть ли она - любовь эта? Больно это всё.
Оксана зло, иронически усмехнулась, глядя куда-то мимо Женьки, всё ещё колеблющегося, сдерживающегося от того медленного рывка к непоправимому. Оксана всё ещё говорила, но Женька уже её не слышал.
-- А держусь я за Сашку, потому что, нет в моей жизни больше ничего. И как бы я не хотела, как бы я не мечтала - больше у меня ничего нет. С этим то я уже давно смирилась. Иногда, даже страшно становится.
Она понизила голос, который незаметно даже для неё соскользнул в низкие доверительные тембры, на каких звучит самое сокровенное.
-- Страшно потому что, вспоминаю я всё - ну там, концлагерь, бордель, или ещё что.... и ничего. Ничего в сердце не сожмётся. Страшное это слова - ничего.
Она выдохнула, и одним глотком вылила в себя горькую водку. Женька вздрогнул, встретившись с её пустым растерянным взглядом. Как курсант, теребящий вытяжной фал перед открытым люком, он всё ещё не мог заставить себя преодолеть расстояние не позволявшее поцеловать её губы.
Оксана поставила пустой стакан на столик и встала, собираясь уйти.
-- Оксана, - остановил её Малахов. - Подожди....
Как опытный шулер тасует свою краплёную колоду, он быстро перебирал в уме сотни самых разных причин, по которым она должна была остаться в купе, и не находил ни одной. Сознание того, что Оксана сейчас уйдёт и больше никогда не вернётся, толкнуло Женьку крепко-накрепко вцепиться своими пальцами в рукав её ватника.
-- Не уходи, - попросил он, не найдя других слов, которые остановили её.
-- Поговорили, - сказала, как отрезала Оксана.
Женька отрицательно покачал головой.
-- Пусти, - сдавленно вскрикнув, рванулась от рук Малахова Оксана.
Облизнув пересохшие губы, Женька, скользнул взглядом по её худенькой гибкой шее, цепляясь за плавные, сводящие с ума изгибы её тела. Глазами он прикоснулся к дрожащей нитке пульса Оксаны, ощутил манящую гладкость и глубину ложбинки между её грудью, спрятанной в складках солдатской бязевой рубахи. Чёрная ночная тень, крыльями укрыла худенькие предплечья Оксаны. Малахов протянул руку к этим крыльям.
Грустные глаза Оксаны заставили его затаить дыхание.
-- Пусти, - горячо выдохнула Оксана, интуитивно угадав его напряжённое желание, но совершенно перестав рваться от Женькиных широких ладоней. Это не остановило Малахова. Теперь между ними ничего не было.
-- Не говори больше ничего, не надо, - еле слышно прошептал Малахов, страшась того, что он сейчас сделает. Он, наконец, положил свои ладони Оксане на плечи и уверенно ткнулся губами в жёсткий, напряжённый овал её рта. Губы Оксаны пахли табаком и сладким апельсиновым соком. Глаза Малахова утонули в ночной тени. И ничего уже нельзя было поделать.
Оксана один раз, всего один раз, попробовала вырваться, отстраниться, но Женька больно сдавил её плечи, и Оксана покорно обмякла, теснее прижимаясь к каменному телу Малахова, который жадно целовал её, вглядываясь в вдруг потемневшую радугу погасших глаз Оксаны.