Скорее бы всё кончилось....
Скорее бы.
Малахов жадно и нетерпеливо сжал её грудь. Оксана смущённо прикрыла свои глаза, потеряв способность воспринимать окружающую её действительность. Не чувствуя совершенно ничего - то чего она так боялась, она подалась навстречу Женьке, который торопясь стягивал с её плеч тяжёлый ватник.
На кителе Малахова жалобно звякнуло серебро и золото его наград.
Оксана с сожалением подумала о своём грязном, несвежем теле, а мысли терялись и путались, отрывались вместе с пуговицами её рубашки. Женька сбросил с неё серую бязевую исподнее, обнажая узкие, ссутуленные плечи. Оксана поняла, что уже слишком поздно - ей уже не отбиться. Привкус чужой слюны во рту, испачкал её дыхание.
Когда Женька повалил её на узкую плоскость вагонного спального места, Оксана уже была спокойна и холодна. Она равнодушно смотрела в напряжённое лицо Малахова, чувствуя на своей коже влажные прикосновения его поцелуев.
Ей казалось, что она плывёт. Плывет, повинуясь прихотям течения, не в силах ничего изменить. Женька выгибался над ней, слабо постанывая, а она отводила в сторону глаза, глядя в холодный чёрный квадрат окна, за которым слабый апрельский рассвет вызолачивал мокрые снежные сугробы, пробуждая ото сна седых сибирских глухарей. Утро тонуло в белоснежном сизом тумане просыпающейся тайги.
А колёса продолжали стучать, будто и не существовало для них огромного мира, в котором так просто и легко потеряться в течениях реки, с мгновенной медленностью уносившей жизнь людей.
Спецкомандировка Дубровлага Проточная Тиса-семь. Здесь и навсегда.
Побег был "на рывок" - неожиданный, дерзкий, стремительный во всём своём великолепии. Неуклюжий, в тяжёлом овчинном тулупе, конвоир и охнуть не успел, как оказался в кювете справа от дороги, по которой неспешно брели с лесосеки полсотни уставших за день зэков. Четыре других охранника моментально положив строй лицами в разбитое за день месиво просёлка, безбожно матерясь, срывали предохранители тяжёлых ППШ , не успели перехватить серый силуэт беглеца, мгновенно растворившегося в молочных вечерних сумерках. Дрожащие пальцы "вохры", стервенеющей от ярости и собственного бессилия, напрасно давили на гашетки автоматов, пугая таёжных птиц, особенно чутких к любым ночным звукам, эхом длинных, в полдиска, очередей. Стреляные гильзы весело сыпались в талый снег. Звуки выстрелов летели в холодную пустоту и пули, тренькая по мокрым веткам, прошивали вечерний стылый туман, не в силах даже на излёте настигнуть мечущийся силуэт беглеца.
Зэка столкнувшего "вологодского" с вязкого, разбитого просёлка и бесстрашно нырнувшего в мокрый кювет звали Рваный. В лагере он шёл "за оленя", вроде "военка", но не сучня. А кликуху свою он получил благодаря страшным шрамам, по-змеиному опоясывавших его правую половину лица, которую раскалённый свинец своим нелепым росчерком, превратил в уродливую маску. И статья у этого зэка в своей замысловатой цифири была незнакома даже бывалым сидельцам, затвердившим УК РСФСР как Отче наш ещё при Николае Ивановиче . Вроде бы не убийца, но и не враг народа. То ли дезертир, то ли мародёр. В лагере на этот счёт болтали всякое - блатари на "рОманы" , поговаривали, что Рваный на войне был отчаянным героем-генералом, который не поделил блядь-"красючку" с очень известным маршалом, конечно же с самим Рокоссовским. Дальше, "бля буду", был рваный китель на груди, "подщёчина" с отскоком маршалу, как кульминация сюжета дальнейшая дуэль, где верный "парабел" дал осечку, а маршал-падла не промахнулся. Каждый зэк, приученный ко второй лагерной заповеди , понимал всю абсурдность "параши" , ходившей по зоне, но сплетни придавали Рваному неопределённый ореол таинственности. Тем более что он сам на все расспросы угрюмо отмалчивался, морщась в уродливой гримасе. Разговаривать и улыбаться он больше не умел. Странная, будто разграфлённая по-живому, сетка из многочисленных шрамов, расчерченная от скулы к кадыку, наглухо заклинила челюсти и все возможные лицевые мышцы Рваного в страшном, почти зверином оскале. Он и с этапа прибыл в картонной полумаске, будто борец из цирка-шапито.
И сейчас Рваный, хватая обезображенным ртом холодный воздух, зло скалился, когда слышал беспорядочную стрельбу за своей спиной. В душе он смеялся. Уставшее от полной смены на лесосеке тело стало лёгким, почти невесомым, и даже тяжёлые ботинки с подошвой из толстой резины - "вездеходы-четезе" не тянули ноги вниз. Рваный быстро бежал, рассекая глубокими следами плотными снежные пласты высоких сугробов. Его сердце выбивалось из размеренного ритма, но он продолжал бежать, как холодную воду глотая синие таёжные сумерки. Он бежал, точно зная, что никто из конвоя, как и положено, по уставу, не бросится вслед за ним. Погоня будет, но будет много позже, когда после сверки из Усть-Выи по тревоге поднимут солдат внутренних войск. У него было несколько часов форы, с того момента, когда он спиной почувствовал, что недосягаем для пуль одуревшей от ярости ВОХРы. Поэтому он бежал, не останавливаясь, даже когда стало ясно, что он ушёл.
Ушёл в побег. Зачем?
Треск автоматных очередей внезапно оборвался - то ли патроны закончились, то ли конвой окончательно понял, что беглец ушёл. Рваный поднял воротник телогрейки, и часто озираясь, побежал ещё быстрее, спотыкаясь и черпая ботинками снег. Сейчас, наверное, охрана матом поднимает из холодной грязи его бригаду и рысцой поведёт её к зоне, в которой после развода-дознания только и будет разговору о том, как Рваный по снегу "судьбу поменял" . Действительно ли поменял? Сейчас Рваному некогда было думать про это - теперь ему нужно было только бежать, по возможности быстро и путая следы.
Он позволил себе немного передохнуть только через два часа непрерывного бега, когда на иссиня-чёрном небе появились первые цепочки звёзд. Рваный просто споткнулся, ломая неровную цепочку собственных следов, и обессилено рухнул в мокрый снег, жадно глотая острые льдинки воздуха, замерзавшего прямо в его лёгких. Он прополз ещё немного и обессилено остановился от выматывающего бега, выдирающего из лёгких воздух. Надо было отдохнуть и подумать, что он будет делать дальше. Рваный перевернулся на спину, прижавшись к рыжему стволу пихты, не обращая внимания на мокрый снег, тут же просыпавшийся с низких хвойных лап за воротник бушлата. Он подтянул ноги, чтобы, сжавшись немного согреться, но разбитые ступни в неподъемных ботинках тут же остановили его противной щемящей болью. Тогда Рваный просто полусел, полулёг опёршись на пихту за спиной. Пьяный от голода и свободы, он долго смотрел сияющими глазами в высокое звёздное небо, борясь с усталостью, голодной собакой вцепившейся в натруженное за день тело. Ночной холод растащил густой серый туман, и теперь тайга дышала чёрными непрозрачными сумерками. Полная луна робко выглядывала из-за пустых облаков. Свобода как яд, дурманила, призывая, закрыв глаза уснуть. Уснуть и видеть сны, быть может.
Скаля жёлтые зубы, Рваный ясно представил себе как "кум" материт самыми чёрными словами вернувшийся с развода конвой. Представил, и злорадно засмеялся. С Проточной Тисы-семь в апреле ещё не бегали.
Он хрипло подсмеивался, удивляясь, как у него всё ладно и здорово получилось. Сам он не планировал свой побег - всё случилось спонтанно, - "вологодский" задремал на ходу и уже спустя считанные секунды Рваный обнаружил себя летящим в придорожный овраг вместе с брыкающимся конвоиром. Будто что-то большое и объёмное толкнуло его, заставляя спрыгнуть с просёлка вместе с сонным охранником. И тогда в редком хвойнике, когда до настоящей тайги, которая спрячет и укроет, было каких-нибудь двадцать метров, и как бы ты быстро не бегал, пуля вдогонку, летит ещё быстрее. Рваный смеялся, и притихшая тайга недоверчиво прислушивалась к хриплому, кипятком клекотавшему в гортани смеху беглого зэка. Смеху больше похожего на рычание дикого, опасного зверя. И в хриплых содроганиях изуродованного лица беглого зека, не было уже ничего от смеха - Рваный вспомнил, как он неловко нырнул в высокий кустарник сразу за хвойником и дёрнулся, уклоняясь от брызнувших в лицо сосновых щепок. Это ж насколько смерть разминулась-то? Он затих и плечи его мелко вздрагивали от каждого вдоха. А тело, измученное за день, требовало немедленного отдыха и тепла.