Холодно, очень холодно.
Рваный медленно и неловко встал, отлично понимая, что прислушаться к стонущей внутри усталости равнозначно смерти - ведь не проснётся же. Он отдышался, согревая паром, рвущимся изо рта рыжий ствол высоченной старой пихты. После зачерпнул ковшиком ладони немного мокрого, тающего в горсти, снега и хлюпая губами втянул в себя жидкость, пахнувшую весной и хвоей. За пазухой "зоновского" бушлата у Рваного была заначенная на обеде двухсотграммовая пайка сырого лагерного хлеба. "Черняшку" он не соштефал, потому что не влаживались в норму и в обед "бугор" , которому светил зачёт, погнал бригаду от костров к пилам и топорам. А потом Рваный и вовсе забыл про хлеб.
Зачерпнув ещё немного снега, он достал из-за пазухи пайку. Мокрый, пахнущий потом и сыростью кусочек хлеба одним своим видом вызвал у зека водопад липкой слюны, которая вытекала из щелей между осколками зубов. Шатаясь, Рваный опустился на колени в сугроб, и начал есть. Размачивая щепотки черняшки в комке снега, он отправлял их в неподвижный, обезображенный рот, жмурясь от наслаждения. Слюна всё ещё вытекала из его открытого рта, где так сладко таяли кислые хлебные крошки. Рваный заедал щепотки хлеба снегом, и эта трапеза казалась ему царской.
Мысли Рваного были сейчас очень далеко - он начал вспоминать адреса, имена, лица людей, которые обязательно помогут, приютят и обогреют. Беззвучно, одними губами, он прошептал намертво заученный наизусть адрес. Её адрес.... В воображении Рваного возникали завораживающие рассудок планы, один фантастичнее другого. В лагере их бы назвали ёмко и точно - параша. Обессиленному зеку пройти без пищи сто-сто пятьдесят километров, выиграв забег у сытых, здоровых ребят с злыми настоящими немецкими волкодавами было не реально. И бежать они будут ой как быстро, потому что "сверчкам" положено за поимку полтинник рублями, а срочникам отпуск "включая дорогу".
Но это была свобода.
Рваный доел черняшку, смахнув в рот мокрые хлебные крошки и согрел свои озябшие мокрые ладони. Теперь есть ему было нечего, а без харчей в побег уходили только полные дураки. Рваный шумно задышал, отгоняя от себя призрак безнадёги, которая бывало, заставляла людей вскрывать себе вены зубами. Он долго смотрел в сумрачное небо, стараясь отыскать там мерцающую искорку Полярной звезды, но небосвод уже плотно прикрыла завеса из чёрных непроглядных облаков. Надо было идти - Рваный тяжело дыша, встал и настороженно прислушиваясь к скрипящим ночным шорохам, зашагал, по пояс, проваливаясь в холодный снег.
Вокруг него на бескрайние километры расстелилось безбрежное таёжное море. Рваный не оглядываясь слепо брёл в темноте, выбрасывая изо рта вьющиеся струйки седого пара. Рядом неслышно растворялись в темноте льдинистые ночные тени. Тайга всё сильнее и сильнее охватывала силуэт беглеца, погружавшегося в её глубины. Рваный как заклинание, будто в бреду, повторял заветное дорогое для него имя, и тайга вторила ему серым тоскливым эхом. Переводя сбившиеся от бега дыхание, Рваный на мгновение представил её лицо - и сбивчиво заплакал, едва заметно шевеля искорёженными губами. Тайга смотрела в спину уходящему человеку, не пытавшемуся даже по-звериному путать след, а просто слепо бредущему вперёд.
Рваный смахнул с лица почему-то не солёные слёзы и побежал дальше - теперь он твёрдо знал, что выберется, вырвется, уйдёт, как уходил из более страшных переделок, когда гондолы шасси его Ильюшина тире два эм едва не цеплялись за землю, а на хвосте висели юркие как тени "Фоккевульфы" и "Мессершмитты". Он точно уйдёт. Чёрные, мглистые облака, наконец расступились, открывая звёздное небо и Рваный легко определив нужное направление, пошёл на запад, неловко оступаясь в снегу.
Его настигли только под утро, когда Рваный давно перешел с бега на медленный шаг, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, которые вязли в глубоком снегу. Два взвода "вохры", целую ночь кружившие по таёжным чащобам, почти догнали его у безымянной таёжной речки. Беглеца с потрохами выдала цепочка его же следов. Идущая по этим чернеющим в снегу провалам "вохра" удивлённо матюкалась - никто раньше не бегал из лагеря зимой. Они догнали беглого спустя четыре часа.
Сначала Рваный услышал далёкие отголоски злобного лая немецких овчарок, больших свирепых животных которых пленные эсэсовцы специально натаскивали для охоты за беглецами. Вывезенные ещё щенками из Кенигсбергского питомника они рвались сейчас с поводков, чтобы отработать кусок положенного им по табелю пайкового мяса. Лай собак доносился издалека, эхом раскатываясь по тайге. Хромая и задыхаясь, Рваный заспешил, спиной чувствуя, как вплотную подбирается шум скорой погони. Тайга вокруг него начинала редеть - сейчас Рваный быстро шёл по широкой просеке, где из-под снежных завалов выбивались мелкие побеги молодой хвои. Он понял, что под утро сбился с пути, свернув навстречу погоне. И всё было напрасно - прыжок в кювет, и ночной выматывающий силы, безостановочный бег. Теперь в лёгких беглеца не хватало воздуха, а прыгающее в груди сердце, так и норовило остановиться, предательски сбив его с ног. Рваный продолжал бежать хромая, спотыкаясь и хрипя трепещущим горлом, яростно мотая головой, где в висках тяжело билась густая алая кровь. Но за его спиной оставались предательские провалы прерывающейся цепочки его следов, по которым ещё быстрее бежали "вохровцы".
Лай собак становился всё громче и отчётливей. Рваный, собрал остатки сил и побежал, поминутно оглядываясь в оставленные им за спиной сумерки. Изменив направление он побежал к просветам между деревьями - туда, где виднелась широкая заснеженная равнина, которую пресекала голубая речка в серебряной тонкой наледи. Сзади уже были слышны обрывки глухих голосов и шум ломающихся веток - преследователи были слишком близко. Беглый зек нащупал в кармане бушлата ложку, заточенную в лезвие на черенке - единственное своё оружие. Если бы не собаки, наученные находить и убивать беглецов, у него была бы возможность спрятаться, затаиться в тайге, но страшные немецкие псы слишком хорошо знали свою нехитрую работу. И теперь у Рваного был единственный выбор - бежать пока его не остановят.
Он вылетел из тайги на заснеженное плато и не поверил в собственную удачу - в пятистах метрах от него, прямо за синим провалам реки, вытягивались струнами стальные линии рельс. А где-то совсем неподалёку грохотал колёсами поезд. Рваный взглянул на оставленную за спиной тайгу и быстро, как мог, побежал к железнодорожному полотну, упиравшемуся в огненную кляксу рассвета. Если он попадёт на товарняк, то его не догонят никакие собаки. Опять поверилось, что он сумеет уйти - прямо как в тот раз, над Гродно, когда он сумел уйти от двух "Фоккеров", которые зашли в хвост со стороны солнца. Немцы тогда одной очередью сожгли его ведомого, тоже прозевавшего атаку истребителей и серьёзно принялись за него. Тогда тоже подумалось - вот и всё, перекрестия трасс рвали обшивку на плоскостях, за спиной надсадно хрипел его бортстрелок, смертельно раненный, уже слепой, но всё ещё пытавшийся стрелять в немецкие истребители невидимые на фоне золотого солнечного ореола.... Стало всё равно и он перестал уклоняться от трасс ожидая когда Ильюшин, наконец, развалится от очередного попадания. Но выжил он тогда, на одной наглости дотянув до линии фронта.