Здание бывшего областного, а ныне Большого Народного театра для церемонии прощания с Минусом выбрано было не случайно. В первый же день первого же захода его отряда в город, в тот, уже далекий первый год войны, он, как человек творческий и сентиментальный, первым делом спросил, где тут театр, а уж потом — где сберегательные кассы и ювелирные магазины. Послав отряд за деньгами и золотом, сам он с небольшой группой бойцов сразу направился в театр.
Выловив из оркестровой ямы дрожащего от ужасов и лишений военного времени худрука и спросив, как зовут, призвал его: «А не замахнуться ли нам, Борис Леонидович, на Вильяма нашего Шекспира!?» Пораженчески настроенный худрук промямлил в ответ, что театр в высшей лиге никогда не играл, максимум, кого ставили, так это Сухово-Кобылина, да и фондов не выделяют давно, и что выживает труппа только за счет доходов от театрального буфета. «Взбодрись, Леонидыч, будут тебе фонды! Собирай актеров. Завтра в двенадцать ноль-ноль репетиция. “Гамлета” даем. Принца Датского играю я!»
И действительно, нашлись (в сберкассах и ювелирных магазинах) фонды, театр ожил, и уже через четыре месяца случилась премьера. Спектакль шел редко, нерегулярно, поскольку Минус часто отвлекался на войну, а роль Гамлета делить ни с кем не хотел. Зато каждый раз случался аншлаг, и худрук, и актеры, и зрители, в особенности же актрисы и зрительницы, с обожанием и восторгом любовались Минусом, и сам Минус любовался собой, и если не все, то многие были счастливы.
Теперь посреди гамлетовских декораций, в мрачных стенах картонного Эльсинора, на фоне фальшивых рыцарских знамен с рыжими драконами и сделанных из простыней гобеленов, в центре сцены, где, бывало, лежал в финале спектакля Минус, изображая мертвого главного героя, а Фортинбрас произносил над ним: «Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана», — теперь опять лежал Минус, но уже по-настоящему мертвый, и Строгий, стоя у гроба и крестясь, бормотал: «Господи помилуй… царствие небесное… и так далее, и так далее…»
Нада сидела в середине первого ряда, теребя сумочку. Ее глаза то тонули в слезах, то пересыхали до безжизненного карего дна. Люди плелись вялой вереницей по проходу, поднимались на сцену, осматривали модный гроб и беззаботное лицо покойника, потом спускались и по пути обратно к дверям медлили возле Нады, кивали ей или даже иногда вчетвертьголоса соболезновали, словно она была мертвецу законной вдовой. Некоторым она машинально, не различая, кто перед ней, вдруг начинала шептать: «Знала, знала, что убили, но пока не привезли его оттуда, все не верила, все надеялась, что в новостях не он, не его убили, а кого-то другого, просто похожего, что перепутали там или нарочно для обмана подделали, а вот как привезли, рассмотрела — он, он, бедный, бедный…» Потом замолкала надолго, провожая растерянным взглядом недослушивающих, все идущих и идущих мимо чужих людей.
Из-за кулис вышел на сцену Багор, приблизился к Строгому и заговорил с ним тихо, горячо и быстро. Строгий заотвечал и закрутил головой, подзывая соратников. Псих, Мрак и Треф поднялись из зала, присоединились к беседе. Через какое-то время все начали кивать и жать друг другу руки. Багор сбегал за сцену, вернулся с огромным венком с черной лентой, на которой серебром было написано: «Брату от брата — Минусу от Фрезы», прислонил венок к гробу и похлопал мертвеца по плечу. Только сейчас заметив Багра, Нада поспешила к нему: «Можно тебя на два слова?»
Пока Багор хлопотал по поручению, командарм провел совещание с тыловиками, прочитал и подписал бумаги, позвонил командующему южным направлением и предупредил, что завтра приедет проинспектировать ситуацию на передовой, хотя на самом деле планировал посетить передовую на северном направлении, о чем, естественно, не собирался никого предупреждать.
Погода резко переменилась, май закончился, стало стремительно холодать, пошел снег. По городу покатился тяжелый мутный ветер, срывая с деревьев цветы и загоняя в дома легко одетых прохожих.