Между первым и вторым эпизодами прошло две недели, между вторым и третьим — десять дней, но за это время следствие не продвинулось ни на шаг; к тому же массу времени заняли попытки установления личности первой жертвы, которая, похоже, водилась с бомжами и при себе никаких документов не имела. Со второй было проще — ее опознали жильцы, местный участковый дотошно прочесал весь микрорайон, но женщина оказалась совершенно одинокой, и ее смертью никто не заинтересовался, кроме соседей. Дело повисло. Оставалось ждать следующих шагов Дровосека, как кто-то окрестил этого олигофрена.
В конце концов, уже после объединения всех трех эпизодов в одно дело, городское УВД проснулось и выползло в эфир на местных телеканалах, предъявив народу сильно отретушированные фотографии голов, и невнятно попросило помощи тех, кто знал жертвы, не сообщив, однако, о характере преступлений. Разумеется, изображение предпринимателя и мецената Капитолины Шебуевой в обращении не фигурировало.
Результат, однако, и после этого остался нулевым. В довершение всех бедствий маньяк бесповоротно отравил мне последние недели практики в прокуратуре.
Вместо того чтобы появляться там два раза в неделю, как и полагалось бы заурядному студенту пятого курса юридического, а в остальное время сидеть дома, передирая для отчета всякие там протоколы изъятия и постановления о привлечении в качестве гражданского ответчика, я оказался в самой гуще событий и трудился не разгибаясь с утра до позднего вечера.
Погубил меня, как водится, длинный язык. Я проболтался руководителю практики, что довольно сносно печатаю на машинке и владею компьютерной грамотой, и был за это жестоко наказан. Вся документация специальной следственной группы по делу о тройном убийстве обрушилась на меня, как плита перекрытия при землетрясении. Я был придан в качестве «технического персонала» спецгруппе и получил все шансы обзавестись любой из профессиональных болезней машинисток и компьютерных наборщиков — от геморроя до туннельного кистевого синдрома, И во всех этих мегабайтах текстов, которыми я засорял свои мозги, смысла содержалось не больше, чем в упомянутой железобетонной плите, потому что наш парень по всем параметрам переигрывал следствие. В его действиях не усматривалось явных мотивов. Он мог остановиться и на месяцы и годы лечь на дно, как нередко поступают серийные убийцы, и тогда достать его не было бы никакой возможности. Он был, так сказать, логически неуязвим, потому что его логика отличалась от логики следствия примерно так, как новенький «феррари» от велосипеда «Украина».
К тому же он ни разу не ошибся, потому что принадлежал к тому типу убийц, которых называют «организованными». Это означало, что он вел вполне нормальный образ жизни, был опрятен и собран, обладал довольно высоким интеллектом, был контактен и способен вызвать симпатию. Статистически к этой разновидности относятся люди не старше тридцати пяти. И самое главное — ни один из них не останавливается до тех пор, пока им не помешают, потому что потребность убивать у них равносильна потребности обычного человека в воде. При этом никакой ненависти к своим жертвам они не испытывают; убийство для них — всего лишь способ разрешения собственных внутренних проблем.
Но мне-то от этого легче не становилось. После случая с Капитолиной производство бумаг в прокуратуре достигло неслыханных масштабов, я зашивался; к тому же на мне висела работа, суточные дежурства, что называется «сутки-трое», и мне приходилось без конца изворачиваться и переносить рабочие дни, сдвигая их на выходные, в результате я не высыпался и нервничал.
Дошло до того, что даже на идиотские замечания руководителя практики следователя Гаврюшенко по поводу серьги у меня в ухе, пряди на выстриженном затылке и спецназовских ботинок, которые громыхали по ободранному паркету следственного отдела, я уже не огрызался, а только вздыхал и вяло кивал, усаживаясь в восемь пятнадцать за монитор допотопной «трехсотки» с мыслью, что в иные минуты тоже вполне способен на немотивированное убийство.
В особенности если под руку подвернется средних лет работник прокуратуры с претензиями на остроумие и солидным стажем работы.
Глава 2
На этом фоне к концу марта окрепло и мое намерение уйти с работы.
Причем настолько, что я как-то сразу успокоился. Вместе с этим и планы на лето приобрели конкретные очертания. После сессии я постановил ехать к родителям и уговорить отца окончательно перебраться ко мне вместе с мамой. Встретив с ними Новый год, я понял, что кто-то из нас все-таки должен положить конец неопределенности, вызванной состоянием матери. Я хорохорился изо всех сил в те два праздничных дня, избегая смотреть на ее неузнаваемо похудевшее лицо, где прежними остались лишь глаза, в которых, правда, теперь навсегда поселились испуг и сострадание к нам обоим. Мы с отцом молча много пили. Невеселые получились проводы високосного года, а через неделю после моего отъезда матери сделали очередную операцию…
Моя работа давала возможность об этом поразмыслить, поскольку заключалась в круглосуточных дежурствах в подъезде нашего шестнадцатиэтажного дома в качестве не то вахтера, не то охранника. Уже около года я совмещал эту должность с учебой в институте, зарплату мне и моим трем коллегам выплачивал «совет кондоминиума», как пышно именовал себя теперь бывший домовый комитет, но основной доход приносила асфальтированная площадка у подъезда, где автовладельцы оставляли на ночь свой транспорт — разумеется, за определенную плату, но с гарантией найти свой «опель» или «восьмерку» утром целыми и невредимыми. Поспать в часы дежурства практически не удавалось, зато мой заработок вдвое превосходил расходы — правда, только потому, что я человек неприхотливый.
Однако долгосрочные прогнозы собственной жизни я все-таки связывал с окончанием института и профессией юриста — что-нибудь вроде специализации в области интеллектуальной собственности. Вместе с тем давало себя знать и одиночество, которое я нередко ощущал очень болезненно.
Вот и сегодня, сидя с восьми утра за ограждением своего поста, я слепо ползал взглядом по бумажкам из прокуратуры, которые должны были стать основой для стопятидесятистраничных «Материалов учебно-производственной практики».
Документы, слава Богу, не имели отношения к делу о головах, мне дали их на пару дней по большому блату — передрать. Но едва я напрягся и сосредоточился, как входная дверь подъезда с шумом распахнулась и вместе с сырым воздухом с улицы впустила в вестибюль двух парней; я покосился на часы: девять ноль три. Что-то рановато для начала.
Под куртками у незнакомцев были подозрительно несвежие белые халаты, а у подъезда, вплотную к ступеням, застыла заляпанная мартовской грязью «скорая».
Водитель, надвинув на глаза кепку, уже спал за рулем.
— Эй, друг, — сказал медбрат, вплотную подходя к моей загородке, — на каком у вас тут двадцать четвертая?
Он был посуше и повыше своего коллеги и, если можно так выразиться, более щеголеват: халат под кожаной курткой имел серо-голубой оттенок и отличался покроем. Глаза второго медработника смотрели равнодушно, смуглое лицо было досиня выскоблено, а .рот, узкий и неулыбчивый, походил на прорезь в копилке. Пахло от него кофе и первоклассным табаком.
— На шестом, — вежливо ответил я. — Из лифта направо.
Он развернулся и, как бы не замечая второго парня, прошагал за угол к лифтам. Через десять минут оба спустились и молча проследовали к выходу, причем на физиономии врача застыло брезгливое выражение. Еще спустя минуту хлопнула дверца «скорой», и машина, взревев, укатила.
Все это время я изучал «Протокол очной ставки», позаимствованный из уже закрытого дела. Вел его все тот же следователь Гаврюшенко, он и вынул из папки эту бумагу для меня, взяв страшную клятву не потерять сей блистательный образец я и намеревался полностью воспроизвести, — кроме прочего, в ходе практики мы якобы учились грамотно оформлять служебную документацию.