- Останется, не беспокойся, - спокойно ответил Порхневич, - кто ему угоден, тот и останется.
- Значит, если кого убивают, то туда тому и дорога, - по-божески-то выходит?
- Выходит так.
Кто-то из угла вспомнил:
- Я до ранения в двенадцатом полку был, так у нас в роте после обстрела трое рассудку лишились. Больно тяжелыми снарядами немец бил. Голова не выдерживает. Вот как он нашего брата испытывает... А фюрер небось в таком каземате сидит, что и господь бог до него не доберется. Где справедливость-то?!
- Да, скажи, Порхневич, за что испытанье-то такое? - еще поинтересовался кто-то.
- Вот так, испытывает, и все, нам знать не дано, - не торопясь объяснил Порхневич. - Я так думаю, чтобы узнать, какие мы люди с вами и какие немцы. Прежде народ разве такой был? У нас ведь все выветрилось из головы-то.
- А что выветрилось-то?
- То, что от него шло.
- А что же от него-то шло?
- Добро.
- Ну и ну.
- Вы меня не расспрашивайте. Я все понимаю, а объяснить не могу. У меня все в сердце, а вот на языке нет.
Порхневич вспомнил о Белякове и обратился к нему:
- Вот вам, товарищ старший лейтенант, например, все понятно, а мне ничего. Вот и мучаюсь. Видно, вы счастливый такой.
Но их разговор перебили.
- А я вот, братцы, сон страшный вчерась видел, - вдруг донеслось из угла.
- Ну?
- Деревню свою. Тихая стоит, все дома целы, а никого нет. Одна трава кругом растет да цветики, маки алые, подсолнухи головами к солнцу повернулись. А людей будто ветром выдуло. Только ходит одна баба в черном, высокая и сухая, будто неживая. А мне приглянулась. Думаю: "Кажись, ничего". Повернулась она ко мне. Я лицо-то не видел, а так сразу холодно стало. Так озяб, что проснулся.
- Дак это к тебе смерть приходила.
- Да ну?!
- Вот тебе и ну... Хорошо, что ты лица ее не увидел.
- А тогда бы что?
- А быть бы тебе покойником.
- А я-то об ней размечтался. Думаю, ничего баба!
Но тут их разговор прервал Беляков:
- И что это я сразу в пехоту не пошел? Все в артиллерии крутился.
- А у нас разве слаще? - спросили его.
- Не слаще, а веселее, - ответил он насмешливо. - Чего только не наслушаешься. Ну и серые же вы, мужики! А вот насчет смерти я вам вот что скажу по секрету. Война и смерть всегда рядом ходят. Не будет смерти, так и войне конец. Что войны без смерти не бывает, к этому привыкнуть надо. И тогда безо всякого бога жить можно.
- Да как же к ней привыкнешь?
- А ты сюда зачем пришел? Правильно, чтобы победу одержать. А за нее что? Верно, платить надо. Тогда и победа будет. С этим примиришься - и все хорошо. Ничего даром не дается! Вот люди-то и погибают. И ты можешь завтра жизнь отдать, и я утром могу... А что делать? Правильно я говорю, товарищ капитан?
Пока я думал, как ответить, кто-то бойко начал объяснять:
- А я вот о чем. Почему мы смерти боимся? Потому что не знаем, что там. Кабы знать, так, может, и не страшно было бы.
- Ишь, чего захотел! Оттуда еще никто не возвращался.
Неожиданно раздался требовательный и недовольный голос:
- А что это вы, товарищи, панихиду-то завели? А?
Другой успокоил всех:
- Полно вам, мужики... Ложитесь-ко! Завтра, может, рано подымут, а мы разговорились.
- Так ведь комдив-то сутки отдыха дал, чего нас поднимут!
- Отбой! - скомандовал я.
И вскоре рота уснула в храме сном праведников, чтобы, набравшись сил, назавтра поутру снова вступить в бой. С сутками отдыха не получилось.
Утром роту подняли по тревоге. На левом фланге полка прорвались немцы. Развернувшись в цепь, мы прошли через боевые порядки подразделений, которые нас вчера сменили, и в лощине встретили контратакующую группу немцев.
Собственно, боя не было. Увидев, что мы охватываем их с трех сторон, немцы в замешательстве остановились и начали отходить. Они даже перестали стрелять. Нам была поставлена задача преследовать отходящего противника.
Когда рота вышла на высоту и стала переваливать на обратные скаты, я услышал, что кто-то кричит. Повернувшись, увидел Белякова. Тот бежал, размахивая руками и делая знаки, чтобы я остановился. Я встал. Беляков подлетел, подал мне сложенное треугольником письмо;
- Вам, товарищ капитан. Только что...
Не успев договорить, он упал передо мной как подкошенный. Опрокинулся на спину, прямо, не сгибаясь. Когда подскочил Веселов, длинный и худой фельдшер батальона, Беляков был уже мертв.
Мы осмотрели его, но ничего не обнаружили, ни одной дырки на обмундировании не нашли. Веселов осторожно перевернул его на живот. Мы увидели, как по телогрейке начало расплываться круглое пятно крови.
- Сквозное, - заключил фельдшер. - В грудь вошла, через спину вышла.
И тут подошел Порхневич. Он взял меня за пуговицу телогрейки, поднял предостерегающе палец и сказал тихо, чтобы никто не услышал:
- Вот, товарищ капитан, разве я не говорил вчера? А?
Вечером того же дня мой верный ординарец Анатолий Михеев, принеся мне ужин, сказал:
- Товарищ капитан, вы помните, летом на формировке у вас пропали хромовые сапоги?
- Конечно, помню. На танцы в рабочий поселок в кирзовых ходил.
- Вы еще на меня обиделись.
- Да нет, Анатолий, я не на тебя обиделся. Я знал, что кто-то свой взял. Вот что возмущало. Наш брат офицер позаимствовал. Анатолий молчал.
- Ну и что? - спросил я.
- А вот то, товарищ капитан, что старший лейтенант Беляков в ваших сапогах убитый лежал.
- Не может быть!
- Точно. Царапина была на носке правого сапога. Вы по тревоге под Сутоками выскочили из землянки и на проволоку колючую налетели.
- Это могло и с ним случиться!
- Да я же их знаю... Я их сто раз чистил, когда в Вологде формировались...
- Ну ничего, не будем мелочными. Пофорсить захотелось, вот и взял.
- Да, товарищ капитан, и у меня уже сердце на него отошло.
Когда поужинали, Анатолий спросил:
- Товарищ капитан, а вы о письме забыли, наверно?
- О каком письме?
- Да что старший лейтенант Беляков принес.
Я снял с гвоздя телогрейку и вынул из бокового кармана письмо, свернутое треугольником.
В бумаге с официальным бланком мне сообщали, что мой младший брат, механик-водитель танка старший сержант Перелазов Александр Егорович погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.
НЕЖНОСТЬ И ЛЮБОВЬ
Откровенно говоря, по своей молодости, незнанию жизни и командирской неопытности я относился к агитатору полка несерьезно. Ходит майор по блиндажам, рассказывает о чем-то, расспрашивает, убеждает, шутит. Не требует, чтобы перед ним вставали навытяжку. Казалось, ни за что конкретно не отвечает.
Конечно, думалось мне, он неплохой человек, но польза-то от него какая? Вот я, например, командир роты. У меня почти сто человек, молодых и старых, бывалых и только что прибывших с маршевой ротой, еще не видевших ничего, смелых, готовых идти на риск и чересчур осмотрительных, за которыми только гляди да гляди. Всех их надо не только накормить, одеть, обуть, но и, когда потребуется, поднять в атаку или заставить стоять насмерть, когда немец Попрет. Если рота побежит или заляжет, с меня того и гляди голову снимут.
А у него ни кола ни двора, он всегда свободен, как ветер, какой-то слишком простой, доступный, несмотря на свой немалый по тем временам чин. Майорами тогда сплошь были командиры полков, а комбаты все ходили в капитанах.
Время было тяжелое. Воевать только еще учились. На противника лезли в лоб. О маневре лишь говорили, а чтобы зайти немцам во фланг или в тыл, на это решались немногие.
Так вот в такое-то время нашей роте утром, в десять часов, и предстояло атаковать высоту.