Обстрелянный участок остался у нас уже далеко позади, поэтому мы шли, ничего плохого не ожидая. Седая щетина солдата раздражала меня, я спросил по-командирски:
- А что ж ты оброс, артиллерист?
- Дак вот, видите, два дня не брился всего, - пытался оправдаться он.
- Не оправдание, - сказал я. - У меня на высоте солдаты бреются ежедневно.
- Так те помоложе, наверное, - продолжал оправдываться солдат.
- А те, кто помоложе, так тому и брить еще нечего. И вдруг прямо перед нами поднялся взрыв. Я отпрыгнул в сторону за сугроб. Солдат упал. Когда утихло, он попытался подняться, но не смог, схватился за живот и крикнул:
- Товарищ капитан!
- Что с тобой?
- Горячо, - прошептал он, - кажись, попало что-то.
И в голосе его я почувствовал одновременно удивление, страх и начинающиеся страдания, как это обычно бывает в таких случаях.
- А ну-ка...
Я отвел его руки в стороны и увидел рваную рану на животе. Шинель вокруг пропиталась кровью; солдат пытался сесть, но потом снова лег на бок, с напряжением закрыл глаза (на это только хватило сил), подтянул под себя ноги, скорчился от боли и начал с хрипом дышать.
- 3-зябну-у... - с трудом протянул он, что-то еще хотел сказать, но не успел.
Впереди снова неожиданно грохнули разрывы. Самый ближний, совсем рядом, оглушил меня, и я скатился с дороги в яму. Меня обожгло ледяной водой, и я хотел уже выскочить наверх, когда новый взрыв присыпал меня землей и выбросил на чистый снег.
Я отполз в сторону, вскочил и побежал. Потом упал и, услышав новое поскрипывание подлетающих снарядов, влез в сугроб. Взрывы подняли землю, но это уже было не так страшно: рвалось где-то сзади и значительно правее.
Больше стрельбы не было. Выждав недолго, я поднялся и, подойдя к дороге, увидел, что там, где лежал артиллерист, теперь уже была воронка, а вокруг нее разбросано все, что от него осталось.
Сколько раз до сих пор я видел смерть и всегда легко отделывался от минутного испуга. А тут страх будто схватил меня за горло. Кровь прилила в голову, сердце бешено заколотилось, руки начали трястись, озноб охватил тело. Но я заставил себя собраться и бросился от этого места, норовя скорее убраться, пока жив, пока новые снаряды не ударят и не разорвут в клочья.
Я долго и тяжело бежал. Ноги стали будто чужие, а внутри все горело. Обессилев, остановился, потрогал сердце и с ужасом заметил, что оно вдруг захолодело, словно на него кто-то положил камень. Страшнее всего было то, что я опять один. "Убьют, - подумал я с тоской, - и никто не узнает". Домой пришлют похоронку, в ней будет написано: "Пропал без вести". Обидно то, что в этом все увидят что-то жалкое, нечестное и достойное осуждения. Сжавшись от холода, закрыв глаза рукавицами, я дрожал и скулил, как собака, попавшая под колесо. Пошел снег. Он попал за воротник, подлетел к лицу, пощекотал нос. Я пришел в себя.
- Ну что нюни распустил? - спросил я себя, и показалось, что кто-то другой произнес эти строгие слова.
Я двинулся и чем дальше шел, тем свободнее начинал дышать, отогреваясь с каждым шагом. Собственное поведение показалось мне странным и постыдным.
Вскоре снег перестал. Сначала я услышал поскрипывание саней и фырканье лошади, а потом различил, что в санях два пожилых солдата.
Поравнявшись со мной, они остановились.
- А скажи-ко, дорогой товарищ, - спросили меня из саней, - в шестнадцатый правильно едем?
- Верно, - ответил я.
- А покурить не найдется?
Я порылся в карманах ватных брюк, нашел пачку и протянул.
- Как там? - спросил один.
- Все в порядке, - ответил я.
- А мы вот доппайки везем.
- Значит, будем есть, - повеселел я. - Только вы держите на эту горку, - показал я солдатам свою высоту, - тогда не собьетесь.
- Ну, с богом, - сказали мне.
- Бывайте, - ответил я и предупредил: - Тут один участок простреливается, так вы его побыстрее.
- А что это ты в воде-то весь?
- Провалился в яму...
- Ишь ты... Может, подвезти? А то простудишься?
- Да нет, мне недалеко.
- Ну смотри. А то бы подвезли.
Я выпрямился и, стараясь поскорее согреться, бодро пошел скорым шагом. Солдаты еще какое-то время не трогали с места, а смотрели на меня. Один что-то сказал, другой спросил:
- Что ты говоришь-то?
Тот ответил громче, чтобы его глуховатый спутник мог услышать:
- Герой, говорю! Вишь, один идет и ничего не боится!
- Больно бравый... - заключил тот, кто плохо слышал. - Небось средний командир...
Страшно хотелось послушать, что еще они будут говорить обо мне.
Подходя к лесу, увидел подразделение, занимающееся боевой подготовкой. Солдаты в полушубках и валенках во главе с молоденьким лейтенантом отрабатывали строевой шаг. Командир вскрикивал пронзительно и звонко, любуясь собой:
- Р-раз! Р-раз! Потом:
- Р-рота-а, стой! Вольно! И снова:
- Сир-рно! Ша-а-агом марш! Р-раз! Р-раз!
Кто похитрее и поопытнее из солдат, тот выбрал себе для тепла длинный, с завернутыми рукавами полушубок, кто поглупее, тот короткий, чтобы выглядеть получше. Лейтенанта, тоже в коротком, выше колен, полушубке и перчатках, я про себя похвалил за молодцеватость, но тут же и пожалел: видно, в боях он еще не был.
Поднявшись на насыпь, я увидел среди деревьев маленькие рубленые домики. Мимо прошел офицерский строй. Кто-то выкрикнул:
- Здорово, Перелазов!
Я старался увидеть в уходящем строю знакомых, но подполковник, который вел строй, прикрикнул:
- Р-разговорчики!
Домик политотдела я нашел быстро.
Войдя и встретив подполковника Ульянова, который выдавал мне в августе прошлого года кандидатскую карточку, я словно очнулся и посмотрел на себя как бы со стороны. Грязный, мокрый, в затасканном полушубке, я остановился у дверей и увидел, как на чистый пол каплет с одежды грязная вода. Подполковник Ульянов встал. Я доложил ему, что явился для получения партийного билета. Потом добавил:
- Извините, я тут у вас наследил.
- Вы прямо с высот? - спросил Ульянов.
- Так точно, - ответил я.
В комнате стояло несколько офицеров. Все посмотрели на меня с удивлением и по-особому уважительно. На их лицах можно было прочитать: "Надо же откуда!"
Подполковник подошел, поздоровался за руку и спросил:
- Как добрались?
- Нормально.
- Пешком?
Я кивнул.
- А что, комбат лошади не мог дать?
- Я не просил. Одна на весь батальон осталась. Убьют еще.
Ульянов усмехнулся:
- Так что, лошадь дороже человека?
Потом предложил:
- Раздевайтесь!
Я еле стянул полушубок. Подполковник кивнул вопросительно на полушубок, я объяснил:
- Под обстрел попал. Пришлось в яму с водой залезть.
Ульянов распорядился:
- Кто там у нас свободный? Высушите, пожалуйста, полушубок.
Из другой комнаты выскочил солдат и осторожно, чтобы не испачкать обмундирование, на вытянутых руках унес полушубок с собой.
Тогда Ульянов снова распорядился:
- Пригласите фотографа.
Мне казалось странно и непривычно, что подполковник всем говорит "вы" и распоряжения отдает вежливо, деликатно, будто просит об одолжении. Вошел фотограф, высокий носатый солдат, и, взглянув на меня, возмутился:
- Да как же его фотографировать, Петр Васильевич?
- Как есть, - спокойно ответил подполковник.
- Так что же это за карточка будет? - спросил фотограф недовольно,
- Фотография боевого командира, вот что будет,- снова так же спокойно ответил Ульянов.
Признаться, я в душе был на стороне фотографа. Поглядевшись в зеркало, которое висело у входа, я затосковал. Все лицо облеплено корками спекшейся крови пополам с землей. Над левой бровью толстая лепешка закрывает полглаза. Ниже и левее носа - широкий шрам, затянутый иссиня-бурой молодой, только что народившейся и потому особенно страшной и неприятной кожей. Нижняя губа рассечена и закрыта темно-коричневой грязной коростой. Полмесяца назад я был ранен - три осколка на излете ударили по лицу, рассекли бровь и губу и выбили зуб.