- Конечно... Что он, кланялся, что ли, как мы каждый день, пулям-то?
- А вот в кино пошел, и без ног на всю жизнь.
- Если еще жив останется...
- Видно, смерть его выбрала.
- Ну, ты даешь!
Потом попили из ручья, который капитан Шульга так старательно переходил, опасаясь испачкать сапоги грязью. У нас, на переднем крае, вода имела коричневатый цвет (кругом торфяники), а в этом ручье чистая-чистая, будто стекло.
Напившись, тронулись домой. По дороге опять обсуждали случившееся. Купцов, не обращаясь ни к кому в отдельности, спрашивал:
- Вот ты скажи, почему это так? Молодые перешагнули через банку. Никто не задел. А старик - самый опытный, самый образованный и культурный - пнул ее ногой, как озорник. А?
Сорока имел твердое мнение, он безапелляционно заявил:
- Порядок любил. Видел, у него в землянке? Вот и здесь: что это банка валяется? Долой ее с дороги, да вместе с ногами.
Григорьев, самый образованный из нас, дал этому довольно нечеткое, но зато "научное объяснение":
- Вы в Сухуми были? Питомник видели? Нет? Ну тогда с вами не о чем говорить.
Но его стали просить:
- Давай, Григорьев, развернись! Покажи свою эрудицию!
И он начал, как одолжение:
- Так вот. Когда обезьяна в клетке, положи ей банан у решетки. Но чтобы она лапой не могла задеть за него. Так она часами будет стараться, чтобы пролезть через решетку, а выйти в открытую дверь из клетки не сообразит. Какая-то сила есть!
- Ну это слишком сложно и далеко от практики, - заключил Купцов.
Григорьев обидчиво замолчал.
А я был уверен, что разгадал причину. Когда пропустили вперед майора, который был вдвое моложе, Шульга обиделся. Он хотел сорвать обиду на ком-то. А тут подвернулась банка. Я верил, что это - истинная, причина, но заговорить о ней не собирался и шел молча.
Всем было муторно на душе: жалели, что не удалось посмотреть кино. Кто знает, когда еще это нам удастся? Я шел по траншее впереди всех и со злостью подбрасывал носком сапога валявшиеся повсюду консервные банки так, что они подпрыгивали выше головы.
Когда я подходил к своей землянке, навстречу мне выскочил ординарец:
- Ой, товарищ капитан, у вас вся гимнастерка в крови. Давайте скорей постираю, а то пятна останутся. Да и на брюках-то кровищи!..
ВЛЮБЛЕННЫЙ КОМБАТ
У командира батальона капитана Логунова были большие синие глаза, добрая улыбка и мягкий бархатный голос. Почти всегда на людях веселый и бодрый, он, оставаясь один, пел грустные песни и временами впадал в странную задумчивость. Тогда, сколько ни пытайся с ним заговорить, он будто не слышит.
- И чего такой человек мучается? - спросил меня как-то Заяц, его ординарец.
Солдат разбитной, бывалый, он отличался смелостью, разудалостью и ради комбата готов был жизнь положить, что не раз доказывал в боях.
Я любил Зайца - он был похож на Анатолия Михеева, моего ординарца. Заяц это понимал и часто бывал у меня. Как-то, прибежав от комбата с распоряжением, он сообщил:
- Хозяин письмо от жены получил.
- Ну и что? - спросил я. Хозяином он называл своего командира.
- Пляшет, товарищ капитан. На месте не сидит. "От нее", - говорит.
- Так это же хорошо, - ответил я.
- А чего хорошего?! - неожиданно возразил он. - Что уж такого? Ну, баба письмо прислала. Да такому человеку она должна бы каждый день писать...
В его голосе чувствовалась не только сердитая, обиженная, но и ревнивая нотка.
Тут я с Зайцем согласился. Иван Васильевич редкой отваги человек (а это качество на фронте особенно почиталось), отличался особой чистотой и целомудрием. Не только самые заядлые матерщинники при нем стеснялись открывать рот, но и неуважительно говорить о женщинах он никому не позволял. В этом случае перед самим собой становилось стыдно, если что, не подумавши, ляпнешь. В то время даже в пехоту стали прибывать женщины. Иван Васильевич не посмотрел ни на одну, будто из дерева сделан, что ли.
Однажды с офицерских курсов из Москвы вернулся командир соседнего батальона капитан Рыбаков. Ну, конечно, разве это недостаточный повод, чтобы встретиться и отметить столь радостное событие? Свой вернулся.
Вечером собрались в землянке у Рыбакова. Вот Рыбаков-то нам и спел "Темную ночь". Песня тогда такая только что появилась: "Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают".
Понравилась нам песня. Казалось, про нас она, про наш участок фронта. Спели мы эту песню раз-другой и запомнили ее на всю жизнь. Память была хорошая, молодая.
В этот-то вечер Иван Васильевич и сообщил нам по секрету:
- Командир сказал, скоро на формировку поедем.
Ну, радости было!
Вскоре и в самом деле нас вывезли в небольшой прифронтовой город, чтобы мы могли пополниться и подучиться.
В первый же день капитан Логунов заказал по междугородному телефону разговор с женой. Волнуясь, делился со мной радостью (я у него начальником штаба был):
- Знаешь, думаю, как она подойдет к телефону, о чем мы будем говорить. С ума сойти можно!
Вернувшись с почты (мы размещались в лесу около города), Логунов рассказал, как он долго ждал, как потом его вызвали, как он вошел в душную кабину и не узнал ее голоса, как просил, чтобы она приехала. Она что-то говорила о трудностях дороги, о неудобствах, связанных с работой. А он умолял. Несколько раз при этом его предупреждали, что время вышло, что пора заканчивать, но все-таки не прервали, пока она не пообещала приехать.
Он сказал, что когда выскочил из кабины, то заметил ("Не поверишь", говорил он), что руки его вспотели, а по городу шел как во сне. Люди оборачивались: думали, пьяный.
Разговаривая со мной, он сиял от предстоящей радости, с которой связывал ее приезд.
Прошел месяц. Мы по-прежнему стояли в лесу, получили пополнение и занимались боевой подготовкой. Из сообщений Совинформбюро мы знали, что на нашем фронте идут бои местного значения. Мы были уверены, что скоро должно что-то произойти, потому и ждали, что вот-вот нас снова бросят на передовую.
Однажды Логунов вошел ко мне в землянку.
- Слушай, Егорыч, она все-таки приезжает. Приходи сегодня ко мне. Видишь, я уверен был, что приедет!
Вечером мы всей компанией сидели у Логунова и ждали ее приезда. Комбат то и дело выходил наружу посмотреть, не едет ли ординарец, которого он послал навстречу.
Мы устали ждать.
- Может, не приедет? Мало ли что бывает в дороге?
Но Логунов не сомневался:
- Она-то? Обязательно приедет. Лишь бы под бомбежку не попала где-нибудь. Не дай бог! Мы успокаивали:
- Какая бомбежка в тылу? Немцу сейчас не до того. Не сорок первый!
Но вот вошел Заяц. Возбужденный и гордый оттого, что все внимание сейчас обращено к нему, он шагнул через порог и отчеканил своему хозяину:
- Товарищ капитан, ваше приказание выполнил. Доставил!
Логунов порывисто вскочил:
- Молодец, Заяц!
Она выглядывала из-за плеча ординарца, смущенная, усталая, плохо одетая, пожалуй, даже некрасивая.
- Как у вас холодно, - кокетливо произнесла она и зябко повела плечами.
Обессиленная, села на топчан. Логунов подошел, неуверенно обнял и поцеловал робко, в щеку.
Когда она привыкла к новой обстановке и ожила, то показалась мне интересной. Крупные выразительные глаза, еле заметные ямочки на похудевшем лице, брови, вздернутые не то в удивлении, не то в восторге, точеный нос, живые губы - все в ней было хорошо.
За столом она говорила немного, больше улыбалась и разглядывала каждого из нас, будто оценивая, кто чего стоит.
За жену нашего друга, за Надежду - так звали ее, мы, конечно, выпили. И когда веселье было в полном разгаре, Рыбаков лукаво и многозначительно ухмыльнулся и запел ту самую песню, которая нам когда-то так понравилась. Но слова в песне уже были не те:
Танцы, вино, маскировкой покрыто окно,
А в квартире, военных полно, от сержанта и выше.
Я заметил, как Логунов побледнел. Он упрямо нагнул голову и неодобрительно посмотрел на Рыбакова. А тот пел полушутя-полусерьезно, глядя в глаза единственной среди нас женщине, будто догадываясь о чем-то или упрекая ее: "Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь!"