Анатолий оторвал пьяного немца от комиссара, скрутил ему руки назад и попросил телефониста:
- Ну-ка дай какую-нибудь веревку.
Тот дал ему кусок провода. А Степан Данилович еле встал, поднял и опустил плечи, размял руки, переступил ногами и произнес облегченно:
- Ну, медведь, думал, задавит...
Потом вытащил носовой платок (мы такие платки делали из парашютиков, на которых немцы пускали осветительные ракеты), тщательно вытер лицо и брезгливо сказал:
- Обслюнявил всего, пьяная рожа!
Немец пришел в себя и, испуганный, стоял, упершись головой в накат. А мы хохотали!
Потом стало известно, что немецкий батальон, который оборонялся против нас, вечером справлял день рождения своего командира (его отец, крупный промышленник, прислал на фронт спиртного на весь батальон).
Когда немцы, сбитые нами со старых позиций, окопались на новых рубежах, именинник приказал выдать спиртного всем солдатам. Солдату-телефонисту тоже поднесли и приказали проверить линию от штаба батальона до первой траншеи. Придя туда, он еще выпил и направился к себе спать.
Но тот блиндаж, в котором он когда-то жил, был уже в наших руках, и немец, весело напевая, не подозревая об опасности, пришел "к себе". А там хозяином был уже наш замполит батальона.
Когда заблудившегося и плененного телефониста отправили вверх, вся дивизия узнала о том, что замполит третьего батальона шестнадцатого полка "взял "языка". Над Степаном Даниловичем посмеивались. Когда же пришла весть о том, что капитан Зобнин за захват "языка" награжден орденом Красной Звезды, мы обрадовались.
Степан Данилович без всякого стеснения говорил, что это ошибка, что ему выдали аванс в счет будущих боевых действий и наших побед.
Вскоре, когда дивизия вновь была брошена на прорыв долговременной обороны противника, капитан Зобнин был ранен и эвакуирован в госпиталь.
Когда он вернулся в батальон, мы уже стояли в обороне, долго и с трудом окапывались, оборудовали себе глубокие траншеи, ходы сообщения, теплые и надежные землянки. Мы давно были на фронте и хорошо знали: если инженерное оборудование местности закончено, то это явный признак того, что долго нам здесь не сидеть. Опять предстояло наступление.
Вечером мы собрались у комбата, чтобы отметить возвращение капитана Зобнина. Выпили, конечно, за встречу. Степан Данилович предложил тост за тех, кто погиб за Родину.
- Пусть земля им будем пухом, - сказал он, - да не забудет Родина своих погибших сынов!
Я услышал в его голосе отчаяние и спросил: - Что-нибудь стряслось, Степан Данилович? Он подлил водки, выпил, откашлялся и сказал:
- Убили зятя, богатыря-то моего. Мы налили в кружки, встали, сдвинули их и произнесли в один голос:
- Смерть немецким оккупантам!
- Вот ведь пуля десяти грамм не весит, а такого мужика свалила, только и сказал комиссар, виновато улыбаясь.
Через неделю я получил сообщение о том, что мой старший брат Василий Егорович Перелазов в боях за социалистическую Родину погиб смертью храбрых.
Комиссар узнал об этом и пришел ко мне. Сказал:
- Горе с тобой разделить зашел.
И заплакал. Я пытался успокоить его, и вдруг обоим стало хорошо.
Вскоре Степана Даниловича снова ранило. Это и не мудрено: он всегда лез вперед! Мы расстались и с тех пор не виделись. Не знаю, жив он сейчас или нет.
Но не хотелось бы на этом закончить рассказ о нашем комиссаре.
В конце сорок четвертого года во время последней для меня атаки я внезапно почувствовал, как обожгло ногу, сделал шаг вперед, нога подвернулась, будто подкосило меня, - я упал и понял, что ранен.
Не буду рассказывать, как меня вынесли с поля боя, оказали помощь в медсанбате, отправили в полевой госпиталь, а оттуда - в Москву, в коммунистический госпиталь (сейчас это госпиталь Бурденко), где оперировали, выходили. Ногу мне спасли. Я доживал в хирургическом отделении последние дни перед выпиской.
Надо сказать, раненые в нашей палате были необыкновенные. Самый старый - майор ветеринарной службы, кандидат наук, лет тридцати. Лежал он с ожогами в тяжелом состоянии, не ходил, лечился по собственным рецептам. Ему всячески помогали пятеро молодых парней из саперов, все с оборванными кистями рук. У них не было ни одного пальца на пятерых, как шутили они.
Четверо из них уже готовились к выписке, каждому были сделаны продольные разрезы предплечий обеих рук, лучевая и локтевая кости отделены одна от другой. На той и другой руке у каждого образовались как бы клешни, по два больших пальца, идущих от локтя. Этими клешнями они умели держать предметы, застегивать пуговицы, сворачивать самокрутку. Пятый раненый был доставлен значительно позже, ему тоже хирурги оформили "руки Крукенберга". Он только еще учился брать предметы, застегивать пуговицы.
Вскоре четверо выписались, и он остался один. Больше всего его заботило, что свернуть самокрутку не удавалось. Как-то он подсел ко мне на кровать и начал разговор:
- Понимаешь, никак с этой "рукенбергой" не совладаю. Вот курить хочу, а завернуть не могу!
Я не курил и поэтому заворачивать тоже не умел.
- А ты не кури, - посоветовал я ему.
- А что тогда? Пить, что ли?
- Зачем пить?
- Так ведь надо же как-то нервишки-то держать свои, а? Тебе хорошо говорить...
- Ну тогда заведи трубку.
- А что, - вдруг заинтересовался он идеей. - И в самом деле. А?
Вскочил с кровати, потом снова подсел:
- Как это я не сообразил? Ведь знал же! Был у нас в бригаде майор один, трубку изо рта не вынимал. Замкомбат по политчасти.
- И у нас, - вспомнил я Степана Даниловича, - тоже замполит батальона с трубкой ходил.
- Ну? Маленький такой?
- Маленький.
- Черный?
- Чернявый.
- На нижней губе ямочка?
- Да.
- А трубка какая?
- "Мефистофель".
- Что-что?
- Ну, черт с бородкой и рожками, черный такой.
- Как раз он, - восторженно воскликнул сапер. - Как капля воды! Не может быть!..
- А фамилию помнишь? - спросил я. Меня тоже распирало от радости.
- Злобин.
- А может быть, Зобнин?
- Нет, твердо знаю, Злобин.
- Да Зобнин же тебе говорят. - Я уже начал обижаться на этого дурака.
- Слушай, кто лучше знает, ты или я?! Я его вот как тебя видел! Хороший комиссар, добрый. И герой настоящий. Вечером, когда я уже засыпал, сапер крикнул мне: - Слушай, Переходов или Перелазов, как там тебя?
- Ну что тебе? Чего будишь? - спросил я недовольно.
- Слушай, а может быть, и в самом деле не Злобин? У меня на фамилии память плохая. Кроме того, я ведь в саперной роте был, а он в стрелковом батальоне. Как ты своего замполита называл?
- Зобнин.
- У него еще на сына похоронка пришла. Только на фронт пришел, и убили. Ты меня извини, не обижайся, пожалуйста. Может, и Зобнин...
Раненый умолк, и я снова уснул, чтобы через какое-то время проснуться от его крика:
- Слушай-ка, я забыл тебе сказать! Понимаешь, которую ночь не спится: обо всем передумаешь. Вспомнил. Комиссар-то этот, который трубку курил, Героя Советского Союза получил: За Одер!
Помолчал, повозился в постели, повздыхал.
- Комбата у них убило, понимаешь. А заместителя и начальника штаба ранило. В общем, мясорубка была, он один остался за всех.
Так вот он вместе с разведчиками на тот берег перешел. Один дот захватили, а в соседних никого не было - резервов у противника, говорят, не хватало, замполит за ночь весь батальон по льду мелкими группами на тот берег перевел. А когда противник подошел, так там, на плацдарме-то, уже наши сидели. Нас с товарищем на их участок послали минировать.
Замполит этот задачу ставил. Ходит, говорит, а трубку изо рта не вынимает. Ночью холодновато было... Я еще думал, что он этой трубкой пальцы и нос греет. И все время будто усмехается. А чего, казалось бы, смеяться, когда немцы утром обязательно в контратаку пойдут?