— Подранили его, что ли? — спросил кто-то.
— Снаружи не видно было, — отвечал рассказчик. — Может, и зализал уже, а простить не мог. А может, лосиху убили.
— Да, зверь не скажет, — послышался еще один голос. — Но запомнит.
— Главное со зверем — не задираться. Если по-хорошему, так с ним даже на узкой тропке разойтись можно.
— Это вы бросьте, зверь есть зверь. С ним не поиграешь…
Рыбаки (они же, как видно, и охотники) заспорили, и Виктор, уложив Андрюшку, собрался все-таки вернуться к Димакову.
— Оставайся тут, — попросил его сын. — Тут же интересней. А там пьяный…
— Да я бы и сам с удовольствием, но боюсь, что сюда придет.
— Ну, когда придет…
Виктор решил выждать и присел на свою койку, пока что неразобранную. Заодно услышал еще одну байку:
— Я в отпуск в Карелию езжу, так там тоже всякие случаи бывают. Колхозные рыбаки натаскали как-то неводом три лодки рыбы, ведут этот караван к родному причалу и вдруг видят — медведь плывет. Голова огромная, с сединой уже, глазки маленькие, хитрые. Бригадир, карел, говорит: «Всякую рыбу и всякого зверя ловил, осетра даже помню, а вот медведя поймать не выходило. Давай, ребята, бросай невод!» Остальным тоже захотелось потешиться после хорошего улова. Начали выбрасывать невод и обходить катером вокруг зверя. Запутали мишку, подтянули к борту, а он сеть порвал — и в катер! Рыбаки в воду посыпались, стащили с себя сапоги и к лодкам поплыли. Мишка — за ними. Как доплывет до лодки — опрокинет ее. И все за бригадиром охотится. Еле спасли его. Но уж прописали: «Наигрался, старый дурак? Столько рыбы потеряли, нейлоновый невод загробили…»
После того как здешние рыбаки вдоволь посмеялись над карельскими, хлопнула дверь «гостиницы», и вошел Димаков.
— Что за шум, а драки нет? — крикнул он от порога.
— Тебя ждем, Гена… Заходи байки послушать, — стали его зазывать.
— Слыхал я их! — ответил Димаков, все равно как выругался. Потом по-сержантски рявкнул: — Шувалов — на выход! Где ты там запрятался, мать твоя эфиопка?
— Иду, иду, не шуми, — отозвался Виктор из своего уголка, откуда ему совсем уже не хотелось уходить. Наклонился к Андрюшке: — Ты засыпай потихоньку, я скоро вернусь.
— Подожди, пап! — задержал его сын, и по его тону Виктор понял, что он хочет сказать что-то важное для себя. — Ты знаешь, чего мне хотелось бы? — продолжал Андрюшка доверительным вечерним шепотком.
— Нет, не знаю пока.
— Чтобы у нас с тобой была лошадь.
— Где же это? В ванной, что ли?
— Да нет! Пусть бы она жила где-нибудь, а мы к ней приезжали, кормили хлебом. Она бы узнавала нас…
— Фантазер ты мой! — Виктор растрогался и присел на койку сына, не зная, что и сказать, но понимая, что надо хоть что-то сказать. — Ты спи пока что. И пусть она тебе приснится.
— А это совсем нельзя, чтобы она была у нас? — огорчился сын.
— Надо подумать, — отвечал Виктор. И неожиданно пообещал и сам чуть ли не поверил, что можно действительно что-то придумать: — Утром мы поговорим с дядей Геной.
— Ты сейчас с ним поговори.
— Сейчас он пьяный. Может наобещать, а потом все забудет.
— Тогда утром, ладно?
Димаков поджидал Виктора за дверью, и там сразу налетел на него, схватил «под микитки», начал дурачиться.
— Думал сбежать, да? Не выйдет! У меня нюх на это. Я знаю, когда от меня хотят сбежать. Наталья один раз попробовала, так до сих пор помнит… Слушай, а как у тебя с Тоней? — вдруг озарила его такая мысль. — Все по-голубиному?
— Семья есть семья. Всякое бывает.
— Ну, слава богу! А то я все думаю, что ты совсем святой.
Кажется, он успел немного потрезветь и готов был спокойно поболтать. На крыльце-веранде он подвел Виктора к перильцам и начал уже в подробностях рассказывать и показывать, как он встречал здесь, много лет назад, жениха Натальи — зоотехника Муравлешкина.
— Видишь, там на полянке пень широкий белеется? Я его называю «Лев Толстой», потому что от него целая борода корней отходит. Так вот, это дуб был, большой, старый, сто тридцать пять годовых колец насчитал я, когда спилил его.
— Зачем спилил-то? — спросил Виктор.
— Надоел он мне! — отмахнулся Димаков. — Стои-ит, понимаешь!.. Но ты слушай дальше. Там, значит, дуб, а справа от него, если от нас смотреть, этот псих Натальин надвигается…
Димаков стоял уже в стойке стрелка: левая рука с открытой ладонью выставлена вперед, правая с согнутым указательным пальцем — возле плеча… Вот он дернул этим согнутым пальцем… и на крыльце словно бы полыхнуло что-то, но не огненное и не жаркое, а скорее темное и холодное, как дыхание зимы посреди лета. Виктору даже крыло какое-то померещилось в этих легких августовских сумерках — прозрачное, как пленка; вроде бы оно-то и обдало его зимним холодом. А Димаков в этот же самый момент отмахнулся от чего-то рукой — от крыла ли, от комаров или от худой мысли…