— Ухайдакался я, сержант, — признался Сорокин.
— Вижу, вижу.
— Так что вот…
— Дал бы я тебе полчасика, да ведь твоего дружка хоронить идем.
— Да-да-да, — проговорил Сорокин, вспоминая.
— А с кладбища — прямо на задание. Не заходя сюда.
— Куда мы сегодня?
— На минирование…
Сорокину подумалось, что если бы он был понаходчивей и придумал еще какие-нибудь вопросики, то все время разговора сидел бы вот так, без движений, и еще немного продлил бы отдых. Но тут он уже застыдился самого себя и окончательно проснулся, освободился от всей этой сонной одури. А сержант тем временем услужливо перебросил от печки его валенки, накрытые высохшими портянками.
— Лови!
— Спасибо, товарищ сержант, — поблагодарил Сорокин, охваченный каким-то особенным чувством братства.
Рота уже стягивалась к выходу, чуть розоватому от морозного заката. Сорокин быстро оделся, взял котелок и спешным шагом направился туда же, чтобы хоть за самым последним пристроиться.
И успел.
На улице хватало за нос и щеки. Сразу ворвалась в уши не затихающая ни днем ни ночью стрельба к югу от города — отзвуки главной работы переднего края. Рвались снаряды и совсем поблизости — в заводском поселке. Там уже что-то горело, загрязняя дымом чистую нежность вечернего неба.
То ли от свежего воздуха, то ли от чего другого Сорокин вдруг почувствовал головокружение. Остановился, приглядывая какую-нибудь опору, чтобы прислониться и переждать. Но поблизости ничего не увидел. Так что надо было держаться на ногах самому.
— Захмелел от мороза? — спросил его дневаливший ночью парень; он уже возвращался в печь с полученным обедом.
— Вроде того, — отвечал Сорокин.
— Сейчас подкрепишься маленько.
«Вот так штука! — подумал между тем Сорокин. — Как же дальше-то будет?»
Постепенно он совладал с собой и, глядя под ноги, будто сильно задумавшись, побрел к кухне. Она была, к счастью, недалеко, в каком-то подсобном помещеньице бывшего завода.
«Надо не поддаваться, — говорил он себе по пути. — Надо держаться на ногах и попрямее. Только так теперь…»
Обедать он остался прямо на кухне — было там такое местечко, которое занимали обычно самые нетерпеливые едоки. Чаще всего это были высокий, худющий Рылов и маленький, усохший, как летний кузнечик, Джафаров, не слишком расторопные тогда, когда надо было поспешать на настоящее дело. И вот к ним-то присоединился сегодня один из лучших и надежнейших бойцов роты взводный агитатор Сорокин.
— Тут, главное дело, горячее кушаешь, — встретил его, как бы оправдываясь, Рылов.
— Да-да, — согласился Сорокин. Ему понравилось такое объяснение.
— Вот завтра с настоящим хлебом будем завтракать, — сообщил Рылов, успевавший узнавать всякие новости раньше любого агитатора.
— Какой такой особенный? — заинтересовался Джафаров.
— Настоящий ржаной! — с гордостью отвечал Рылов, как если бы сам был причастен к снабжению. — Не то что эта замазка, — поднял он в тонких пальцах остаточек темного и тяжелого блокадного хлеба-жмыха. — Настоящий ржаной, какой до войны в магазинах продавался.
— Откуда знаешь? — усомнился Джафаров.
— Доживешь до завтра — сам узнаешь и попробуешь, — пообещал Рылов.
V
Завтрашний день и впрямь обещал быть лучше сегодняшнего. Когда Сорокин вернулся в печь и ему, как утвержденному агитатору, передали свежие газеты, он сразу отметил и сразу стал читать вслух беседу корреспондента «Ленинградской правды» с председателем Ленгорисполкома товарищем Попковым — «О продовольственном положении Ленинграда». В ней говорилось, что завоз продовольствия, по сравнению с концом декабря, увеличился. Вероятно, в связи с этим и хороший хлеб привезли в батальон. Возможно, теперь и саперов переведут на первую норму довольствия. Наконец, всезнающий Рылов сообщил после громкой читки, что уже назначен твердый срок для прорыва блокады — две недели.
«Если бы!» — мысленно обрадовался этой новости Сорокин. Но ни подтвердить, ни опровергнуть ее он не мог, потому что от начальства ничего такого не слышал. Он только сказал, что надо надеяться на лучшее и верить в лучшее.
Сказал — и сам себя тоже почувствовал увереннее.
Поговорили саперы и о той гнуснейшей прослойке человечества, которая мимоходом упоминалась в беседе Попкова, — о ворах и спекулянтах. Солдаты дивились: откуда, из каких нор выползает этот народишко во времена всеобщих бедствий? И ведь живуч, гад! Сколько ни ставили его к стенке, сколько ни сажали в тюрьмы, а он вот сумел возродиться даже на такой священной земле, как нынешняя ленинградская. Не понять было бойцам и того, что́ думают такие людишки сами о себе, о своем завтрашнем дне. Или они живут только сегодняшним? Но тогда зачем же им золото и драгоценности, которые они выменивают за украденный где-то хлеб и жиры?.. Нет, они рассчитывают, как видно, на долгую жизнь, надеясь пережить саму войну и многих-многих честных людей, невольных свидетелей их сегодняшней подлости. Из всех классовых и неклассовых врагов они, может быть, самые живучие. И если их не истреблять сегодня, они после победы вскроют тайники и расцветут с новой силой, новым цветом. Они даже будут считать себя равноправно живущими среди героев: мы же ленинградцы, мы же страдали! Незаметно влезут в твой дом, вползут в твою честную душу.