— Поистине, дорогой друг, вы в своих заметках так часто утверждаете, что мне чужды человеческие чувства, поскольку я… как там… рассудочная машина наблюдения, так?.. что, похоже, и сами в это поверили.
— Но разве не вы говорили мне, что эмоции туманят разум? Что они несовместимы с ясностью мышления?
Мой друг поморщился и прикрыл глаза.
— Неужели я говорил такие высокопарные банальности, Ватсон? Хотя, возможно, в тот момент эти слова пришлись кстати и не казались таким напыщенным пустозвонством. Впрочем, не стану отрицать, что движения моего сердца почти всегда поверяются размышлением — многолетняя привычка анализировать чужие побуждения, в конце концов, приводит к тому, что начинаешь оценивать и проверять себя самого. Мне несколько сложнее отдаться во власть переживания, покориться порыву, тут вы правы, но это вовсе не значит, что я глух к голосу эмоций. И, разумеется, я вовсе не призываю, никогда не призывал, сбрасывать со счетов то, что диктуют человеку чувства!.. Природа человеческая такова, что это, во-первых, невозможно, а во-вторых, было бы в высшей степени легкомысленно с точки зрения сыщика.
Холмс лукаво глянул на меня и, насладившись моим замешательством, продолжил:
— Ватсон, добрых три четверти дел, что мне приходилось расследовать, имели первопричиной порыв чувств: гнев, страх, зависть, страсть… продолжите сами. Человек — существо чувствующее в той же степени, что и разумное, если не больше. Отвергать это означало бы спорить с природой и умалять её, от чего я далёк.
— Но мне всегда казалось, — растерянно возразил я, — что разум вы ставите выше.
— Как инструмент, — Холмс произнёс это с таким насмешливым нажимом, что я не мог не уловить намёка на свои писания, — моего ремесла, безусловно. Сыщика, руководствующегося эмоциями, едва ли ждёт успех. Но всё же я — не микроскоп с тщательно отшлифованными линзами, как бы вам ни хотелось уподобить меня механическому устройству.
Не скрою, я был немного уязвлён.
— Боюсь, Холмс, — не сразу отозвался я, — мои читатели не готовы будут расстаться с представлением о вашей натуре, которое сложилось у них за эти годы.
— Я никогда не посягал на ваше право автора, Ватсон, — мягко ответил мой друг. — Я лишь надеюсь, что Шерлок Холмс, с которым вы долгое время делили кров и ежедневный труд, всё ещё занимает в вашем мире более важное место, чем Шерлок Холмс, родившийся под вашим пером.
Я не нашёлся с ответом.
Какое-то время мы оба молчали. Я смотрел на проносившийся мимо пейзаж, становившийся в сумерках неразличимым, Холмс снова зашуршал газетой. Потом, не отрываясь от чтения, мой друг милосердно произнёс:
— Возвращаясь к разговору о чувствах, Ватсон. Пожалуй, нет ничего более страшного, чем существо, не испытывающее естественных для человека эмоций. Стоит рациональному началу лишиться естественного своего спутника, равновесие человеческой натуры, и без того шаткое, нарушается, и на свет является столь беспримесное и страшное зло, что даже я, при всей своей приверженности логике и научным фактам, испытываю священный ужас.
В его голосе мне послышалось искреннее волнение. Оторвавшись от заоконных видов, — тем более что темнота окончательно сгустилась, и последние пару минут я видел лишь своё отражение, — я повернулся к Холмсу. Тот смотрел на меня поверх газеты, словно ждал какого-то знака.
— Если честно, Холмс, — неловко начал я, — я с трудом представляю вас в ужасе. По-моему, вы — один из немногих подлинно бесстрашных людей, с которыми сводила меня судьба.
Шерлок Холмс невесело улыбнулся.
— Поверьте, Ватсон, дело не в том, что я по природе своей бесстрашен. Просто любая профессия оставляет на людях следы. Моряка можно узнать по своеобразной походке, балетную танцовщицу — по особому искривлению костей стопы, а у скрипачей образуются очень характерные мозоли на кончиках пальцев левой руки. Некое нематериальное подобие таких мозолей с годами появилось и у меня от постоянного взаимодействия с самыми неприглядными сторонами жизни. Со стороны это, пожалуй, может показаться бесстрашием.
— Я слишком давно и, надеюсь, хорошо вас знаю, чтобы с этим согласиться. По-моему, вы напрасно себя принижаете.
— Вовсе нет, друг мой. Просто, по счастью, мне крайне редко приходится иметь дело с тем, что способно пробудить страх. Как правило, преступник вызывает негодование, отвращение, презрение, — а подчас и жалость, Ватсон! — но не тот ледяной ужас, что внушает подлинное зло.
Холмс умолк и снова взглянул на меня, будто не был уверен, что мне интересен предмет нашей беседы. Эта обычно несвойственная моему другу нерешительность меня глубоко поразила, хотя причина её была мне не вполне ясна.