Леди Ианта на мгновение умолкла, потом подняла на меня глаза и дрогнувшим голосом сказала:
— Цветы стали чёрными, мистер Холмс. А по лицу моей матери на портрете струились настоящие, живые слёзы.
— Комната была хорошо освещена?
— К концерту была зажжена большая люстра и лампы по стенам.
— Где именно стояли цветы? На них падал свет?
— Да, я поставила их на консольный столик под портретом, по обе стороны которого висят светильники.
— Вы уверены, что букет был тот же самый?
— Совершенно уверена. Я сама собирала его и сама срезала цветы вот с того куста.
Она указала на великолепную индийскую азалию, усыпанную густо-алыми цветами.
— Его тщательно осмотрели? Краска, чернила, угольная пыль?
— Ничего, мистер Холмс. Цветы не были окрашены. Чтобы не пугать Огастеса ещё сильнее, их вынесли в голубую гостиную, и к концу вечера они снова покраснели, а к утру увяли.
Признаюсь, Ватсон, я был озадачен.
— Что ж, попробуем разобраться со слезами. Портрет на месте? Его не снимали?
— Нет, только вытерли насухо.
— Миледи, мне необходимо его осмотреть.
Леди Ианта позвала слугу, и мы втроём направились в музыкальный салон.
Портрет покойной леди Тинсбери, на которую, как выяснилось, весьма походила её дочь, висел в простенке между двумя окнами. Я попросил слугу отодвинуть консольный столик и изучил портрет, обе лампы под матовыми белыми абажурами и стену с помощью увеличительного стекла.
— Что вы обнаружили, мистер Холмс? — спросила леди Ианта, когда я убрал лупу. — Это был какой-то ловкий трюк? Фокус?
— Должен сказать, что не вижу никаких признаков того, что на портрет было оказано какое-либо воздействие. Краска цела, никаких повреждений на лаке я не нашёл. Более того, портрет действительно давно не трогали: едва заметный след, который всегда оставляет долго висящая на одном месте картина, точно совпадает с краем рамы.
Леди Ианта лишь слегка сжала губы, но я понял, насколько она обманута в своих надеждах.
— Миледи, делать выводы пока рано. За прошедший месяц случилось ещё что-нибудь, о чём вы хотите мне рассказать?
— О да. Но вернёмся в зимний сад. Я просила подать туда чай.
Когда мы возвратились к азалиям и папоротникам, леди Ианта отпустила прислугу и принялась сама разливать чай. Передавая чашку, она прямо взглянула мне в лицо.
— Признаюсь, мистер Холмс, мне не по себе рядом с голубой гостиной — и к тому же, я не хотела говорить при слугах. В нашем доме творятся непонятные и пугающие вещи. С тех пор, как вернулся наш старший брат, с Огастесом всё чаще случаются приступы ужаса и паники: он то дрожит и забивается в угол, то мечется по комнатам, не в силах остановиться. Он так бледен!
— К нему приглашали врача?
— Да, доктор Стэвордейл его осмотрел, но не нашёл ничего, кроме всегдашней слабости, усугубившейся за счёт нервного переутомления и возбуждения. Однако, как бы тревожно мне ни было за Огастеса, за Эдварда я тревожусь ещё сильнее. В последние дни он сделался раздражителен и беспокоен. Перемены его настроения невозможно предвидеть, он может выйти из себя по самому пустячному поводу. Недавно он сурово отчитал горничную за то, что поданный чай, как ему показалось, горчил. А вчера его внезапно охватил такой гнев, что он швырнул в Огастеса портсигар, и лишь по счастливой случайности дело обошлось рассечённой кожей на щеке.
— Он объяснил, что его так разгневало?
— Он словно на мгновение перестал понимать, что делает. А когда пришёл в себя, всё повторял, что не знает, что на него нашло, и просил прощения. Мистер Холмс, я не могу не думать, что за всеми этими событиями каким-то образом стоят Риколетти. Эдвард не принимает их всерьёз, но с тех пор, как он встретился с ними, он не похож на себя.
— Он участвует в сеансах?
— О нет, он скептик, как и вы.
Я отставил чайную чашку и произнёс:
— Миледи, каким бы скептиком я ни был, мне необходимо побывать на сеансе четы Риколетти. Я должен увидеть всё своими глазами, чтобы понять, как действовать.
Леди Ианта на мгновение задумалась, потом позвонила.
— Дома ли лорд Клаттен? — осведомилась она у явившейся через полминуты горничной.