Данила широко шагал по маленькой комнатке.
— Значит, теперь свобода собраний, казаки не имеют права митинги разгонять, да? — спросил младший Губанов.
— Вот, полюбуйтесь, — парень остановился и, точно разговаривая с кем-то третьим, показал рукой на братишку, — этот тоже уши развесил. Да разве можно волку верить, что он овец стеречь будет? Но мы не овцы, понял, не овцы!
— Значит, драться будете?
— А как ты думаешь? Завтра увидишь.
Митя быстро схватил картуз и бросился из комнаты.
— К дружкам, что ли? — вдогонку спросил Данила.
— Ага, к ребятам!
Глава XV
ЦАРЕВЫ СВОБОДЫ
Даже перевалив за половину, октябрь стоял на редкость хороший. Правда, с утра пораньше крепко подмораживало, но к полудню становилось тепло. Нудные холодные дожди прекратились, а снег еще не выпадал. Деревья сбросили последние листы, и золотисто-желтый ковер покрывал землю в палисадниках и по обочинам дорог.
Но ребята не замечали всего этого. Они были захвачены событиями. Да и не только они.
Теперь на улицах поселка всегда царило оживление. Вот и сегодня народ стоял кучками, возбужденно разговаривая. И у всех на устах было одно и то же слово — манифест. Человек тридцать толпилось на паперти поселковой церкви, на дверях которой был вывешен этот манифест.
Митя с приятелями протискался вперед. Какая-то старушка, глядя на четырехугольный лист, наклеенный на дверях, всхлипывала и поминутно крестилась. Несколько женщин стояли, замерев, и благоговейно смотрели на толстого усатого лавочника, который надевал большие очки в железной оправе и откашливался, готовясь начать чтение.
— Эй, которые там в задних рядах, скинь шапки, царский манифест читать буду, — предупредил он и начал, растягивая каждое слово:
«…Божьей милостью, мы, Николай вторый, император и самодержавец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце наше…»
Старушонка начала всхлипывать еще громче, а молодая женщина с ребенком на руках вздохнула и почему-то вытерла рот рукой.
— Эй, земляк, плохой из тебя дьяк! — Вперед протиснулся невысокого роста мужичок в рваном пиджаке и засаленной кепке. — Не так читаешь. Слушай, народ православный! — И он высоким, звонким тенорком посыпал скороговоркой:
«…Божьей хитростью, мы, Николай последний, кровопиец всероссийский, грабитель польский, обиратель финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»
Все это он проговорил быстро, но четко, ни лавочник, читавший манифест до него, ни слушатели не могли опомниться, хотя и слышали все слово в слово. А новоявленный чтец продолжал:
«…Забастовки и революции в столицах и во многих городах империи нашей великим страхом и злостью преисполняют сердце наше…»
— Ты это чего же? — спохватившись, рявкнул торговец. — Кощунствовать? Богохульничать? Царя-батюшку срамными словами поносить!? Ах, ты, раз… — и он размахнулся, но мужичок с изумительной ловкостью увернулся, соскочил с крыльца и крикнул:
— Не имеешь полного права, читал: свобода слова.
— Я тебе дам, паршивцу, свободу слова! — сбежав с крыльца, закричал торговец и ухватил мужичка за отвороты пиджака.
Из толпы шагнул молодой парень.
— Но, но, ты тоже не замай, — он оттолкнул торговца, — может, человек выпимши.
— Выпимши! Все вы смутьяны, голодранцы!
Толпа зашумела. Одни приняли сторону торговца, другие пытались заступиться за человека в рваном пиджаке. Из-за угла показался городовой.
— Господа, что за шум? Расходитесь, расходитесь!
— Господин городовой, — бросился к нему торговец, — этот богохульник над царским манифестом изгалялся.
— А ну, в участок! — схватив за рукав, крикнул городовой. — Там разберут. Пожалуйте с нами, господин, — обратился он к торговцу.
— Не трожь! — рванулся было задержанный.
Городовой выхватил свисток. Тревожная трель огласила воздух. И сейчас же, точно из-под земли, появились два казака верхами. Народ кинулся врассыпную. Ребятишки юркнули в первые попавшиеся ворота. Не успел только убежать виновник переполоха, его держал городовой, да не тронулся с места торговец.