Все же я осталась недовольна Сережей. Какой-то он вареный. Нет, чтоб биться за товарища до конца. Набросилась я на него.
— Слушай, — говорю. — Что ты, на самом деле! Потолкуй с ним наедине. Пусть скажет все откровенно.
— Да говорил я, — ответил Сережа. — Думаешь, не говорил.
— Ну и что?
— А ничего. Грустный он такой стал. «Не могу, — отвечает, — ничего сказать. Ну, нельзя, понимаешь. Другой человек может пострадать. Понимаешь?»
На другой день меня удивила Света. Явилась домой возбужденная. Мечет гром и молнии. Спрашиваю:
— Что стряслось?
А она:
— Не дам Бориса в обиду, не дам!
Я подзадориваю:
— Ты же его все время ругала.
— Ну и что? — набросилась она на меня. — Ругала. Я и следователю так сказала: «Нет, мол, у меня оснований быть довольной Мухиным. Много он принес мне неприятностей. Заставил горькие слезы лить». А теперь изменила о нем мнение. Ясное дело, обидно и стыдно было, а подумаешь, ведь прав он, и ребята правы, когда меня отчитывали. Спасибо им за науку. Как после дождя, чище я стала, на душе чище.
Я присела на скамью, приготовилась слушать.
— Помнишь то письмо, что в классе обсуждали? — с грустью сказала Света. — Ведь я его писала. Теперь дело прошлое, можно признаться. И правильно на меня набросились тогда ребята. Особенно этот Борька, курносый дьявол. У, глаза б мои на него не глядели! Зла я на него тогда была. Считала: хоть и не говорят, чье письмо, а наверняка на меня думают. По глазам видать, по косым взглядам. Потом мы помирились. Даже друзьями стали. Правда, он ни на йоту от своих принципов не отступил. И настоял, чтоб записали осуждение той, которая такое письмо накатала. То есть мне. Я-то знала. За мещанство. Жуть!
Теперь Светка заявила, что она горой стояла за Борьку. Мировой парень! А что до разных слухов, которые ходят, и тому подобное, то она, Света, этому не верит и верить не собирается. Не такой он человек, Борька, чтобы на что-то недостойное позариться. Да он, знаете, какой идейный! Он за идею голову свернет, за принцип свой. Опять же и в учебе первый. Ее же дуру, Светку, после того комсомольского собрания, кажется, возненавидеть должен за мещанское мышление, так нет, всегда по-доброму относился. И еще. После уроков оставался со слабыми, чтобы им мякину из головы вытряхнуть, а вместо нее формулы вдолбить. Так что, чтоб там ни говорили и какую б напраслину на него ни возводили, она вовек ничему такому не поверит.
Я попыталась представить себе, как Скороходов разговаривал со Светкой. Ведь она никому слова не дает сказать. Не проходит и минуты, как оказывается, что не ты ей задаешь вопросы, а она тебе. Я спросила об этом у Светки.
— Правда, правда, — затараторила она. — Я ему слова вымолвить не давала. Он — фразу, я — десять. Наверное, подумал: вот взбалмошная девчонка. Ничего. Зато на Борьку нападать меньше будет. Я его мнение в лучшую сторону повернула.
Светка уморила бы меня своей болтовней. Но я догадалась: накинула пальтишко и вышла на улицу. Сказала, что Сережу хочу повидать. Иначе она за мной бы увязалась.
Когда вышла за калитку, и правда мне очень захотелось встретиться с Сережей. Стала ходить мимо их дома. Думаю, увидит, выбежит. Но вместо Сережи выбежал Оськин. Ему тоже дома не сиделось. Хотелось с кем-нибудь переброситься словечком. Оськин умный и догадливый. Сразу же сказал, что Сережа уехал в город. Вернется только завтра. А он, Оськин, вышел немного мозги проветрить. Но я поняла, зачем он выбежал. Все мы в те дни думали лишь об одном — о Боре. И Оськин тут же перевел на него разговор. Он будто продолжал свой диалог со следователем. Ворчал, что понапрасну люди время тратят и лучше бы занялись Ванькой Косолапым, который живет у них во дворе и промышляет невесть чем, а больше всего довольствуется нечестными доходами.
Я прервала поток его красноречия:
— Погоди, Оськин. Что ж ты мне это рассказываешь? Ты бы Скороходову все сказал.
Он остановился, глаза на меня выпучил:
— Я и сказал! А как же. Всю правду-матку выложил. Он ко мне: откуда Ваньку знаешь? А я: его каждая собака во дворе знает. Он никому прохода не дает, а с нами, пацанами, всегда за панибрата. Меня следователь спрашивает: «А ты бывал у него, у Ваньки?» — «Сколько раз, — отвечаю. — С ним ведь просто. Заходи, садись. Никаких формальностей. Что хочешь, то и делай. Мне это попервоначалу нравилось. Хошь, лежи в потолок плюй, хошь, табак кури. Кисет тут же рядом лежит. И никто тебе ни слова супротив не скажет. Не то что дома: это нельзя, а это не положено. Сиди, как зверь в клетке, и двинуться не моги, а то еще грязными ботинками, не дай бог, на ковре наследишь. А у Ваньки — свобода. К нему ребята льнут».