Они прошли совсем близко от нас. Оськин ругнулся вслед:
— Фу ты, черт. Мы гуляем, а он все о деле, все о деле…
У МУХИНЫХ
Зря мы с Оськиным думали, что у Борьки нервы железные, что ему все нипочем. Недавно взглянула на него: осунулся, побледнел. Переживает. Подозвал меня, попросил:
— Ты в город едешь. Передай матери записку. Чтоб не беспокоилась. Я тут еще задержусь.
Я, конечно, пообещала, что обязательно зайду, передам все, как положено. А про себя подумала: о Тамаре — ни слова. Но я все равно ее повидаю. И упрекну: что это такое, забросила парня в самый тяжелый момент. Разве так друзья поступают?
На следующий же день, едва приехав в город, побежала к Мухиным. Открыла мне Борина мама, Анна Прокофьевна.
— А, Нина, — сказала она. — Проходи. — Сказала нерешительно, будто остерегалась чего.
Я сразу поняла, что у нее посторонние, и она не знает, можно ли меня пустить, не помешаю ли я. И точно: из комнаты вышел Кирилл Петрович. Он тоже сказал: «А, Нина!» — и тоже пригласил проходить. Пояснил:
— Разговор у нас житейский. Втроем даже легче беседу поддерживать. Ты же со свежими новостями. Кстати, как там Боря?
Я поморщилась. Не понравилось мне, что Кирилл Петрович опередил и меня, и Анну Прокофьевну — о Боре раньше спросил. Но сдержалась, сказала:
— Боря ничего. Все хорошо. Письмо вот прислал. И приветы всем передавал.
Анна Прокофьевна взяла письмо. Мы все трое прошли в комнату. Сели у круглого, накрытого цветной скатертью стола. Я подала ножницы. Анна Прокофьевна отрезала бочок конверта, вынула письмо, начала торопливо читать. Я смотрела на ее лицо и видела, как око меняется. Щеки вдруг зарумянились. Глаза, доселе тусклые, погасшие, засветились добрым огоньком. Она отложила в сторону письмо и заговорила робко, тихо, словно рассуждая сама с собой:
— Слава богу, жив, здоров. А уж я беспокоилась. Тамара, правда, позванивала, приветы передавала. А письмо получить приятнее. Спасибо тебе, касаточка, — повернулась она ко мне.
Помолчала, потом обратилась уже к Кириллу Петровичу, словно продолжая начатый разговор:
— Надежда моя, Боренька-то. Опора в старости. И нежный такой, внимательный. Я только еще подумаю, а он уже предлагает: мамочка, давай я тебе помогу. К труду сызмальства привычный. И по дому что, и в школе. Он ведь на общественных этих работах завсегда допоздна пропадает. Доля у него нелегкая выдалась. Детства, можно сказать, и не видел. Мой-то изрядно зашибает. Придет, буянит. Меня с малыми ребятами за дверь выставит. А он, Боря-то, сестренку на ручонки и — к соседям. Там иной раз и заночует. Я уж во дворе время коротаю, пока одумается. К соседям стыдно мне идти. Отец у нас, когда протрезвеет, хороший, ласковый. Придет, извиняется. А потом, гляди, все сначала.
Она опять помолчала, собираясь с мыслями, думала, видно, как перейти к самому главному. Кончиком фартука смахнула со щеки светлую, прозрачную слезинку.
— Слыхала я, будто напраслину какую-то на Борю моего возвели. Так вы не верьте. Не способен он ни на что дурное. Дома я, конечно, все прячу от мужа. А Борису доверяю. Всегда ему известно, где у меня получка лежит. Он без спросу никогда ничего не возьмет. Каждую копейку сберегает. Да ведь и знает он, как эта копейка мне достается.
Опять поднесла уголок, фартука к глазам. Посмотрела на меня, застеснялась.
— Ниночка, — попросила, — сбегай в кухню. На стуле кофточка шерстяная висит. Принеси. Зябко мне что-то.
Анна Прокофьевна накинула на плечи принесенную мною кофточку. А я увидела сбоку медаль и уставилась, глаз не спускаю. Медаль новая, лучистая. Как звезда горит. Кирилл Петрович тоже посмотрел на нее.
— Не подумайте, что специально надела, похвастать, — перехватила его взгляд Анна Прокофьевна. — Правда, зазнобило меня. А медаль мне в военкомате выдали. Вспомнили все-таки. Не забыли.
— На фронте вы кем были? — спросил Кирилл Петрович.
— Санитаркой в роте. Семнадцати лет пошла. Девушкой еще. Страшно. А перед парнями робость свою показать еще пуще боялась. Всегда в самое пекло лезла. Там, на фронте, и с мужем познакомилась. Да как познакомилась: вытащила его, искромсанного осколками, из ада кромешного. Фашисты тогда потеснили нас, а он на «ничейной» земле остался. Не нашей роты был. Из разведбатальона. Тяжеленный. Думала, не дотащу. Пуще всего этого боялась. Самое два раза, пока с ним ползла, ранило. Враг минами, не переставая, долбил. Лежу с ним, с раненым, в какой-нибудь воронке и плачу от страха и от бессилия. Ан, думаю, не вытащу. А как доползла к своим, подхватили меня бойцы за руки, на ноги поставили, — заулыбалась. У меня всегда так было. Тащу, надрываюсь — плачу, а вытащу — смеюсь, радуюсь. Так и с этим. В нашем дивизионном медсанбате лежал. Все навещать бегала. Потом переписывались. А уж после войны опять встретились, поженились.