— Эта французская девка все еще живет у вас? — спрашивает Марджори.
— Да, — говорит Хлоя голосом, в котором слышится: ну и что из этого?
— В таком случае, — говорит Марджори, — я обедаю с тобой, а два бездарных режиссера и еще более бездарный автор подождут до другого раза. Ибо яснее ясного, что должно случиться. Она не удовольствуется твоим мужем. Ей понадобятся также твои дети и твой дом. Года не пройдет, как тебя выпрут и ты останешься ни с чем.
Какой упрощенный взгляд на вещи у незамужних, думает Хлоя. Что она понимает, Марджори? Она говорит это вслух.
— Я с утра до ночи читаю сценарии, — возражает Марджори, — в них это происходит сплошь да рядом. Я, если можно так выразиться, отлично знаю жизнь с чужого голоса. А в жизни, как уверяют мои сценаристы, такое делается, что нарочно не придумаешь. Гляди, не подсыпали бы тебе яду в суп. Ну, стало быть, полпервого в «Итальяно».
Она бросает трубку, не сказав Хлое, где находится ресторан, — редкое умение давать одной рукой и отнимать другой.
4
Марджори, Грейс и я.
Кто бы поверил в детские годы, когда мы втроем вступали в жизнь, что Марджори сумеет ворочать важными делами, перестанет лить слезы, подлаживаться, задабривать, усвоит этот деловитый и саркастический тон? А тем более — что она будет зарабатывать шестнадцать тысяч фунтов в год.
Бедная маленькая Марджори, с грушевидной фигурой, мелкокучерявой головой и жирной кожей, с печальными, полными недоумения глазами и острым умом, продирающимся сквозь обманчивую видимость, точно хлебная пила, которой кромсают замороженную рыбину. Отвергнутая вновь и вновь, не сломленная, но из честности не умеющая скрыть, что ее опять отвергли.
Вот уже двадцать пять лет, как Марджори, по ее словам, не плачет. Все слезы выплакала в детстве, объясняет она, не осталось ни капли. (У Грейс, наоборот, теперь глаза на мокром месте, а в детстве всегда были сухие. Может быть, каждому из нас назначено пролить за свою жизнь столько-то, и не больше. Моя мать согласилась бы с этим.) Заодно со слезными протоками у Марджори, похоже, высохло и все остальное. Лоно, кожа, грудь и мозг. Правду сказать, она усохла у нас на глазах уже давно, когда умер ее Бен, любимый и единственный. И лишь раз в месяц, всегда точно в полнолуние, обнаруживается, что в ней иссякли еще не все соки.
Бедная маленькая Марджори, которой досталось вести жизнь мужчины, предаваясь плотским утехам, когда и если представится случай, поневоле довольствуясь тем, что существуешь сама по себе. Бездетная, лишенная возможности красть по мелочам из прошлого и будущего, какою услаждаем себя мы, остальные, более плодовитые, более властно вовлеченные в безостановочный поток поколений, и по-прежнему наделенная, себе на беду, телом и естественными влечениями женщины.
5
Десять пятнадцать. Если Хлоя рассчитывает к обеду попасть в «Итальяно», ей нужно поспеть на поезд одиннадцать пятнадцать до Ливерпуль-стрит. И раньше чем уехать из дому столь внезапно, нарушив плавное течение жизни по привычному руслу, ей, естественно, предстоит за это откупиться.
Прежде всего — объяснение с детьми, которые, конечно, пожелают узнать, куда она едет, и зачем, и что им привезет в подарок — без этого ей не получить от них негласное добро на отъезд. Итак.
Имоджин (8 лет). В Лондон? А мне с тобой можно?
Хлоя. Нет.
Имоджин. Почему?
Хлоя. Тебе будет неинтересно.
Имоджин. Нет, интересно.
Хлоя. Да нет. Я еду поговорить с друзьями, вот и все.
Иниго (18 лет). Если неинтересно, зачем ты едешь?
Хлоя. Иногда приятно бывает отлучиться из дому.
Стэноп (12 лет). А дома разве неприятно?
Кестрел (12 лет). Ты нам привезешь что-нибудь?
Хлоя. Постараюсь.
Кевин (14 лет). Друзья — женщины или мужчины?
Хлоя. Женщины.
Иниго. Да уж, будем надеяться.
Имоджин. А почему мне тоже нельзя? Здесь делать нечего. Только в бадминтон играть, а мне надоело.
Хлоя. Тогда помоги Франсуазе.
Имоджин. Не хочу помогать Франсуазе. Я с тобой хочу.