— Ты после обеда не зайдешь ко мне сегодня? — говорит Грейс.
— Могу, — говорит Хлоя, и сердце у нее падает. Отчего? Ведь они с Грейс — подруги.
— С кем ты обедаешь?
— С Марджори.
— Я так и полагала, — говорит Грейс. — Никто, кроме Марджори, ногой не ступит в «Итальяно» под страхом смерти, а смерти ей не миновать, если отведает минестроне. Привет ей от меня, и передай, что я надеюсь, она не вздумает выкупать свои усы в супе.
И, сказав Хлое свой новый адрес, она кладет трубку.
Грейс, которой давно перевалило за сорок, живет с Себастьяном, которому двадцать пять лет. Хлоя считает себя выше ее в моральном отношении.
6
Грейс, Марджори и я.
Кто бы мог поверить в те детские далекие годы.
Грейс, такая талантливая, такая отважная и отчаянная, живет теперь за счет мужчин. Впрочем, так уж устроен мир, не она первая, не она последняя, а жить как-то надо каждой.
Грейс жалуется на долги, на возлюбленных, с которыми невозможно ладить, а у самой, как ни поглядишь, всегда найдется дом, который можно продать, гравюра Рембрандта, чтобы отдать в заклад, кто-то, кто пригласит поужинать или согреет в постели. Нас, остальных, пугают бедность, лишения, разлука, одиночество, старость. Грейс пугает отсутствие хорошего парикмахера. Прежде чем стать такой, она, несомненно, прошла, наподобие павловской подопытной собачки, суровую выучку, обжегшись не раз и не два, но подозреваю, что далеко не последнюю роль тут сыграли и природные наклонности.
Грейс красива и зачастую умеет быть малоприятна в общении — мне подчас приходит в голову, что эта вторая особенность придает ей больше привлекательности, чем первая.
С годами красота Грейс не блекнет — можно подумать, она только ярче расцветает от каждой вспышки гнева и приступа слез. Грейс выглядит ужасно, когда плачет, я наблюдала это сколько раз: глаза красные, заплывшие — жутко смотреть, рот распух от ударов, шея в отметинах — не от любовных укусов, от попыток задушить, и, безусловно, неспроста. Но гляньте на нее завтра — неузнаваема. Вновь свежий глянец и нетронутость, на крепкой белой шее — ожерелье, в ясных глазах — насмешливое равнодушие.
Грейс легкоранима, но раны ее затягиваются подозрительно быстро.
7
Марджори, Грейс и я. Как безрассудно мы любили.
Грейс любила своего Кристи, а потом он десять лет был для нее худшим из злодеев, и после этого она стала любить себя (при том, что она себе же, как говорится, злейший враг).
Марджори любила и любит свою мать, которая нередко забывала не только о том, как ее зовут, но и вообще о ее существовании.
Я, Хлоя, любила Оливера.
Каждая из нас любила в свое время Патрика Бейтса, а Марджори любит и поныне, да что толку.
Сегодня я не очень-то знаю, что понимать под словом «любовь». Мать, помнится, говорила мне однажды, что это сила, которая побуждает людей обращаться вокруг друг друга по заданной орбите и на определенном расстоянии, как обращаются планеты вокруг солнца, а луна, это холодное создание, — вокруг земли.
Покойница мать любила, бедная, своего хозяина, тайно, целых двадцать лет, и ни единого раза не изведала близости с ним, так что подобное представление о любви было для нее естественным. Во всяком случае, бесспорно, что вместе с силой, притягивающей нас к другому человеку, возникает и сила, которая нас в равной мере отталкивает, и в нашем внутреннем мире мы, подобно пылинкам в солнечном луче, пребываем, повинуясь этим силам, в безостановочном танце, мы лавируем и кружим подле предмета нашей любви, всегда слишком близко, всегда чересчур далеко, томясь по единению и в то же время страшась его.
Я помню волшебство любви. Еще бы мне не помнить. Иногда вдруг тебя коснется что-нибудь — косой луч солнца в саду поутру, пение ли, запах или чья-то рука, — и тело вспомнит, что такое любовь, и воспарит душа, сызнова уверовав в своего Творца, и все твое существо опять трепещет от воспоминаний о том высоком восторге, который некогда так властно преображал бедный наш одержимый разум, бедное одержимое тело.
Ничего хорошего из этого для нас не вышло.
8